Читать интересную книгу Обреченный убивать - Виталий Гладкий

Что я и делал – пользуясь немалым боевым опытом и отменными физическими кондициями, сачковал, где и как только мог.

Может, мои хитрости, наверняка шитые белыми нитками, преподаватели и видели, но помалкивали – разве можно было сравнивать меня, Волкодава, с остальными курсантами, большинство из которых даже не нюхали пороху?

Но, если честно, среди них были лбы будь здоров, подкованные в нашей диверсантской науке на "отлично". И где только практику проходили?

Самым скверным и лично для меня очень неприятным было то, что здесь нас лишили не только имен, званий, но и кличек. Обидно до хронического насморка, если вместо гордого и заслуженного ветерана спецназа Волкодава на перекличке вызывают какого-то безвестного парнягу, коротко остриженного придурка под номером пятьдесят один.

Да, теперь меня зовут Пятьдесят Первый, и временами я кажусь себе никчемной железкой в набирающем ход электровозе, который мчится неизвестно куда.

Однако, все-таки нашлось в спецшколе место, куда я, как ни странно, стремился с неистовой охоткой и работал там до изнеможения. Это был просторный и светлый спортзал, оборудованный по высшему разряду.

Мне нравилось здесь все: и дубовый паркетный пол, и воздух, пропущенный сквозь кондиционеры, и импортное татами, практически никогда не пустующее и вызывающее известное волнение у бывших спортсменов, и сауна – такой даже в столице не сыщешь.

Но главной достопримечательностью спортзала был, конечно, тренер. Мы не знали ни его имени, ни национальности, хотя думали, что японец, и называли просто – сэнсэй.

Не знаю, каким ветром занесло его в Союз и что он там натворил в своей Японии, но, судя по татуировкам, густо покрывавшим его мускулистую грудь и широкую, глыбастую спину, сэнсэй был настоящим якудза, притом не просто рядовым членом японского мафиозного клана, а одним из иерархов.

Так нам объяснил Двадцать Второй, товарищ-курсант, до спецшколы служивший на Дальнем Востоке. Только он один немного знал восточные языки и изъяснялся с тренером на дикой смеси японского, китайского и нижегородского.

Японец, как и все люди его расы, невысок, но коренаст, кривоног и, несмотря на приличную мышечную массу, быстр, как редко кто из более молодых, чем он, курсантов. Наверное, бывший якудза все же знал русский язык, но мы от него никогда не слышали ничего иного, кроме команд на японском при отработке ката.[31]

Для общения с нами к тренеру был приставлен переводчик, тоже человек с восточным лицом, настолько замкнутый и угрюмый, что мы не знали даже его имени. Курсанты всегда обращались к переводчику нейтрально: "Передайте сэнсэю, что…" или просто: "Сэнсэй, потренируйте меня в саппо,[32] я не могу сделать то-то и то-то…", будто вместо человека перед ними стоял говорящий экран.

Видимо, тренер не любил переводчика и относился к нему с презрением, хотя и старался этого не показывать, а тот, в свою очередь, боялся японца до дрожи в коленках и, опять-таки со слов нашего знатока восточной тарабарщины, обращался к нему по меньшей мере как к вельможе, приближенному к императорскому двору.

Все мы были в этой спецшколе на положении заключенных, без права выхода за "колючку", без права общения с внешним миром посредством переписки или телефонных переговоров. Но наш срок был конечен – кому год, а кому два, в зависимости от "специальности", – а вот преподавателям и обслуживающему персоналу скорое освобождение и не светило, в особенности сэнсэю.

Однако, если наши наставники все же могли раз в два года съездить в отпуск (наверное, под конвоем), то японец и переводчик были не выездные.

Не знаю, как убивал свободное от службы время переводчик, а тренер, набравшись едва не под завязку сакэ[33] (что случалось частенько), закрывался в спортзале и вытворял такое, о чем подсмотревшие его забавы курсанты рассказывали с суеверным ужасом, хотя они и не отличались большой чувствительностью.

Сэнсэй, напялив на себя черные одежды, похожие на спортивный костюм, только с множеством карманов и подпоясанный, метался по залу как полоумный, бегая едва не по потолку.

Судя по всему, он дрался с воображаемым врагом, и после этих его сражений приходилось менять сверхпрочные макивары,[34] измочаленные так, будто по ним проехался танк, и манекены, изодранные "тигровой лапой".[35]

Он меня зацепил во время одной из первых тренировок. Глядя, как я отрабатываю тамэси-вари и, морщась, дую на ободранную ладонь, японец презрительно покривился, быстро сложил стопку из четырех кирпичей и с виду небрежно, но молниеносно располовинил ее ударом кулака.

Тут он меня и достал. Уел, проклятый якудза.

Всю свою сознательную жизнь я стремился быть всегда и везде первым – то ли в учебе, то ли в драке. И получалось, клянусь аллахом, чтоб мне душман оторвал мужскую гордость!

А тут такое фиаско. И где – на виду у доброй половины нашей группы!

Конечно же, такого надругательства над моей неприкаянной, но гордой, как некая морская птица в произведении одного пролетарского сочинителя, натурой я терпеть просто не имел права.

Так я стал самым прилежным учеником японца. Подозреваю, что я ему нравился, хотя он этого никогда не показывал.

Но вот приемы каратэ я с ним отрабатывал такие, о которых остальные курсанты слыхом не слыхивали; между прочим, я, несмотря на весьма солидную выучку по части боевых искусств, тоже солидно плавал в том, что он мне показывал.

Стиснув зубы и спрятав свое самолюбие куда подальше, я часами тыкал сомкнутыми и разомкнутыми пальцами в ящики с фасолью, песком, мелким гравием, галькой, макал кулаки поочередно в горячую и холодную воду, молотил до изнеможения пружинящую макивару, раскалывал доски, крушил черепицу и кирпичи…

Да мало ли что может вытворять человек, зараженный идеей.

Киллер

На больничной койке я провалялся чуть больше недели. Доктор по прозвищу Варварыч воистину был кудесником – я встал на ноги на удивление полным сил, энергии и желания больше в санчасть не попадать.

Конечно, сломанные ребра еще болели и дыхание оставляло желать лучшего, но теперь у меня была цель, и я подчинил ей всего себя без остатка.

Так как я был еще "на больничном", меня в список очередников на отоварку – так "куклы" называли спарринг – пока не ставили.

Поэтому, пользуясь определенной свободой, я днями тренировался, вспоминая подзабытое и накапливая необходимый для жестокого противостояния потенциал: медитировал, бегал по нашему крохотному стадиону, огороженному бетонной трехметровой стеной, поднимал штангу, лазал по канату, выполнял свои обычные комплексы тао[36] не менее чем по сто раз каждый, упражнялся с макиварой, тысячи раз отжимался на двух-трех-четырех-пяти пальцах и кулаках, разбивал камни.

Последнее упражнение давалось мне с трудом – набивка рук должна вестись почти ежедневно, а я и на свободе занимался этими упражнениями эпизодически. Но здесь, чтобы не стать калекой или подопытным кроликом, я просто обязан был наверстать упущенное, потому что тренер курсантов, судя по всему, исповедовал стиль силового каратэ.

"Куклы" за моим юродствованием или, если в переводе с фени,[37] – чудачеством наблюдали не без иронии. Ведь их так называемые тренировки заключались в поднятии тяжестей, прыжках со скакалкой и работе с боксерским мешком и грушей.

Правда, силенок им было не занимать. Пожалуй, только я один по физическим кондициям не дотягивал до общепринятого здесь стандарта: руки – крюки, морда – ящиком; сейчас я весил не более восьмидесяти килограммов, тогда как самый "маленький" из старожилов спецзоны, Второй, тянул за девяносто.

Особенно они потешались, когда я занимался медитацией. "Наш фраерок-ешкарик[38] опять сидя дрыхнет", – зубоскалили "куклы", проходя мимо небольшого закутка на тюремном дворе, где я устроил себе импровизированный тренировочный центр кунфу.

Но смех смехом, а относились они ко мне вполне нормально, то есть – безразлично, как и друг к другу.

Не сложились у меня отношения только с паханом, Десятым, или Че[39] – так его прозвали остальные смертники. Оказалось, как я узнал позже, у "кукол", кроме номеров, были и клички, выдуманные ими уже в спецзоне.

Например, Второго звали Галах,[40] а мне почему-то прилепили кличку Ерш,[41] хотя я на нее и не тянул. Впрочем, возможно кто-то из них был неплохой физиономист, подметивший в моем характере черты задиристого авторитета, над чем я никогда не задумывался.

Че не только смотрел на меня косо, но и рычал иногда, большей частью не по делу. Я в споры с ним не вступал, помалкивал, так как понимал, что он не может мне простить моего невольного присутствия при его ссоре с Галахом и в особенности когда пахана, как дешевого фраера, выставил без особых церемоний за дверь тюремного лазарета охранник.

Так шли дни и недели. У курсантов приближались экзамены, и "куклы" ходили больше обычного неразговорчивые и хмурые.