все еще не мог понять, куда клонит директор, и потому ничего не ответил.
— Выходит, Крутояров, в самом деле невозможно тебе возвращаться в Даниловку… переждать надо. До осени, что ли, пока Галя твоя не выйдет замуж и не уедет в город. На осень они свадьбу-то назначили?
— Говорят, на осень, — скучным голосом ответил Илья.
— Мда-а!.. — неопределенно промычал Зазнобин. — Вишь, как оно дело оборачивается. А ведь я собирался на твоей свадьбе пображничать. Ребята ваши говорили мне, что у вас с Галей все по-хорошему идет… Ан нет! И во всей этой истории больше всех виноват я! Перед тобой виноват, Крутояров, а ты и не подозреваешь.
Илья даже привстал от удивления:
— Вы?
— Сиди, сиди, — остановил его Зазнобин. — Именно, дружок, я… директор эмтээс, член партии с тысяча девятьсот девятнадцатого года.
Илья медленно опустился на стул, растерянно глядя на директора.
— Шутите, Иван Федосеич!
— Какие шутки, Крутояров! Мне, может, сейчас не легче твоего.
— Не понимаю.
— Чего тут не понимать! — глухо проворчал Зазнобин, подперев щеку ладонью и сосредоточенно глядя в окно. — Не довел одного дела в свое время до конца. Галя твоя за Травушкина замуж собралась? А кто такой Андрей Травушкин? Сын Аникея Панфилыча, бывшего кулака села Даниловки. Так? А кто раскулачивал Аникея Панфилыча? Иван Федосеевич Зазнобин, вместе с отцом твоей ухажерки Половневым, вместе с твоим отцом, вместе со Свиридовым. Раскулачить раскулачили, а потом и стоп! Задний ход. Испугались бумаги из области. Только много лет спустя я понял, что та бумага была состряпана. Перегиб, дескать. А перегиба никакого в данном случае и не было. Правда, из имущества мы ему многого все-таки не вернули, но от выселения он спасся. Теперь попробуй ковырни его! А ведь уполномоченным по коллективизации Даниловки был Зазнобин. Не будь он лаптем, а будь чем щи хлебают — ехать бы Аникею в дальние края. Тогда бы и сынам его не видать больших постов, да и вообще в нашем городе места им не нашлось бы. Они тоже должны были бы куда-нибудь подальше податься. Значит, и не стал бы поперек твоей дороги доцент университета Андрей Травушкин. Понял? Виноват я или не виноват?
Крутояров, все время внимательно слушавший директора, притушил окурок, положил в блюдце.
— Вы с политической точки зрения, — проговорил он, поняв наконец, к чему и куда клонит Иван Федосеевич. — Но мне кажется, невиновны вы предо мной. В моем деле политики нету.
— Политика, она, дружок, во всем! Мы только не задумываемся, не вникаем. А за то, что ты меня амнистируешь, — спасибо! В таком случае и я пойду тебе навстречу. По совести говоря, мне тебя жалко. Одно непонятно, каким образом, почему у такого славного мужика, как Петр Филиппыч, выросла вертушка!
— Не вертушка она, Иван Федосеич! — горячо запротестовал Илья. — Тут дело сложней.
— Ну хорошо, не буду обижать твою Дульцинею, хотя на твоем месте после такого камуфлета я и думать об ней бы забыл! Давай твое заявление.
Илья вытащил из бокового кармана комбинезона сложенную вчетверо бумажку, подал ее директору, полагая, что тот сейчас порвет ее. Но директор зачеркнул свою недавнюю резолюцию красным карандашом, а синим написал направление в одну из бригад Александровки.
— Спасибо, Иван Федосеич! — искренне поблагодарил Крутояров.
Такого поворота своему делу он не ожидал.
— На здоровье, дружок! — грустновато сказала Зазнобин. — Иди, работай. А по Гале не скучай! Ну ее! Найдется другая. У нас тут трактористки есть… Девчата, скажу тебе, во! — И Зазнобин поднял кверху большой палец правой руки.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В шестом часу утра Свиридов позвал Травушкина в правление.
«Огоньков наябедничал! — догадывался Травушкин. — Будет нагоняй за пересолы. Но что они могут сделать со мной?.. Кроме Кулька, никто не видал, а один человек — не свидетель».
На крыльце правления задержался немного, чтобы успокоиться: он все-таки волновался. Потом вошел в коридор и потихоньку приоткрыл дверь кабинета председателя. Свиридов читал газету.
«Сердит!»
Сняв картуз, Травушкин просунул в кабинет арбузоподобную голову с желтоватой от загара лысиной, блестевшей, как начищенная медь, негромко спросил:
— Можно?
— Входи!
Тон, каким это было сказано, не сулил ничего утешительного.
Травушкин с видимой робостью перешагнул порог.
— Доброе утро!
— Садись! — отрывисто приказал председатель и, помолчав, глядя в газету, а не на вошедшего, запоздало ответил: — Утро доброе!
Иного приема Травушкин и не ожидал.
Вдоль стены стояло с десяток старинных венских стульев. Опасливо, не спеша опустился на тот, который поближе к столу.
Редко, однотонно постукивал длинный маятник древних барских часов в черном, с перламутровыми инкрустациями ящике, с кукушкой поверх циферблата. Постукивал с тонким поскрипыванием, скребущим по сердцу. Часы знакомы. В семнадцатом Аникей Панфилович собственноручно снял их со стены кабинета барина Шевлягина и повесил в своей горнице. В тридцатом их отобрали при раскулачивании, а после выправления «перегиба» не вернули. С трудом подавил невольный вздох. Многое не вернули, не только часы. Нехорошо с ним тогда обошлись, нехорошо! Но кому пожалуешься? Одному разве богу!
Отложив газету в сторону, Свиридов строго посмотрел на Травушкина светло-серыми, со стальным отливом глазами, сухо спросил:
— Не догадываешься, зачем позвал?
Травушкин моргнул, развел руками:
— Никак нет, Митрий Ульяныч, не догадываюсь.
— И почему в бригаду не пустил — тоже не знаешь?
— Откуда знать? — смиренно проговорил Травушкин. — Сказано не ехать, я и не поехал. Вам тут видней, кто где нужен.
— Та-а-ак! — иронически протянул Свиридов. — Стало быть, ничего не знаешь и не ведаешь? Ладно! Допустим! Тогда рассказывай, чего у тебя с Огоньковым вышло? За что поссорились?
Травушкин вздернул плечи:
— Чтоб я ссорился? Да боже упаси. Он чего-то взъелся на меня.
— А это что? — Свиридов вынул из стола бумаги и швырнул их поверх газеты. — Пять актов! Порча продуктов… и все по твоей милости, похоже. Очуманел ты, Аникей Панфилович, на старости лет? Соль, песок в борщ да в кашу. Что такое? Как понимать? Ведь это же вредительство!
— Невиновен, Митрий Ульяныч, как бог свят, невиновен! — торопливо забормотал Травушкин. — Наговоры! Да как же такое возможно? По злобе Кулек наклепал, ей-богу, по злобе!
Свиридов резко оборвал его:
— Насчет Кулькова — брось! Он врать не станет, он честный.
— А я вру? Я не честный? — обиженно сказал Травушкин. — Как у тебя язык поворачивается, Митрий Ульяныч! На твоих глазах живу, стараюсь… Ну чего там раньше, до колхозов, было… пусть! Един бог без греха. А теперича? Чем же не честный? Украл чего, зажилил? Никто сказать того не может.
Свиридов встал и, скрипя сапогами, нервно заходил взад-вперед, искоса поглядывая на Травушкина налившимися злостью стальными глазами.