не ведая, я нашла мужчину, по натуре склонного к оптимизму. Он не считал, что быть несчастным – оптимальное состояние для творческого человека, не стремился создать себе ореол из трагических мифов. В отличие от двух моих предыдущих возлюбленных, он не был «поэтом от головы», не участвовал в метафизических разговорах, от которых ум заходит за разум, не силился выглядеть серьезным. Этот мой новый мужчина был певец. И не мрачный, а любитель жизнерадостного соула и госпелов с хлопаньем в ладоши. На второе свидание он пришел ко мне домой с шоколадками из мини-маркета и бутылкой хереса: разлил его по двум кружкам, и мы уселись смотреть «Сытый город»[29].
Сын лесбиянки, которая растила его одна и пережила немало тяжелых ситуаций, он воспитывался на сотне колыбельных. В нем воспитывали веру, что в конце концов всё устаканится и можно чувствовать себя абсолютно счастливым, не растравляя для подстраховки в сердце грусть. Если у тебя нет планов на случай чрезвычайных обстоятельств и запасов на черный день, ничего страшного – это не значит, что небо рухнет, а ты разбудишь богов невезения. Необязательно перестраховываться (с помощью термобелья, пищевых добавок с кальцием и магнием, а также университетских дипломов), чтобы оградить себя от грядущей катастрофы.
Его воспитывали не так, как меня.
⁂
У меня была цель остаться незамужней. Я не считала, что брак – ворота к жизни, дающей богатую пищу для воображения. Напротив, я собиралась посвятить себя искусству. K шестнадцати годам я настолько четко это знала, что однажды затащила маму в церковь, где происходило венчание. Там, в заднем ряду церкви Св. Павла Апостола на Западной пятьдесят девятой улице в Нью-Йорке, я сказала маме:
– Смотри внимательно. Вот она. Вот свадьба, которой у меня никогда не будет.
В Нью-Йорк мы поехали смотреть картины. Изобразительное искусство – вот на чем мы с мамой всегда сходились без ссор. Мы обе любили ходить по музеям, мы обе любили рисовать. Благодаря маме я выросла с карандашом в руке.
Когда мы приехали в Канаду, мама пыталась вместе со мной усвоить правила новой культуры. Это было нелегко – да и бывает ли иммиграция легкой? Английский всё еще давался ей туго. Она перевирала устойчивые выражения и путала времена глаголов. Иногда ее неправильный выговор нас смешил: например, когда она вызвалась быть у приезжего врача-японца «лишним перевозчиком» на английский. Но я чувствовала: на людях она стесняется своего произношения. Когда я была маленькая, она хвалила меня за то, что я умница. А со временем, когда я первой в нашей семье поступила в университет, а затем в аспирантуру, она назвала меня ученой дурой. С удовольствием угощала меня назидательными историями: о своей знакомой, «докторе английской филологии», которая со всей дури просадила стипендию в казино, или о зазнайке адвокате из ИМКИ, которого презирали за спесь. Она (мудро) полагала, что только дурак станет преклоняться перед мозгами, ставя их выше других органов.
В искусстве, во всем, что обходится без слов, мы заключали временные перемирия. Когда мама имела дело с искусством, разочарование и ревность как рукой снимало. Она могла гордиться тем, что в искусстве говорит свободно и четко.
Напротив, мой отец-британец еле-еле мог нарисовать круг, но владел даром слова. Его кормило умение излагать всё письменно. Когда мы выходили в свет, он не путал времена глаголов. Его красноречие и ум в публичных высказываниях внушали почтение. Никто никогда не смотрел сквозь него, словно он – пустое место.
Но куда подевался отцовский дар слова? Атрофировался от редкого употребления? Я решила затрагивать в наших разговорах более широкий круг тем. Не топтаться на месте. Старость и болезнь сужали его способности.
Вскоре после пятнадцатой годовщины свадьбы я попросила мужа составить плей-лист из песен о тех, кто блуждает и скитается. Мне требовались идеи. Мы иногда забавляемся такой игрой – что-то вроде эстафеты диджеев. Я выбираю песню, а он – другую, связанную с ней на уровне текста. Задача – сплести из песен цепочку без недостающих звеньев. Я выбрала первую песню – «The Littlest Birds» Джоли Холланд и передала эстафету мужу. Вот его плей-лист:
Вуди Гатри «Blowing Down That Old Dusty Road»,
группа Allman Brothers, «Ramblin’ Man»,
Дион, «The Wanderer»,
группа Rare Earth, «Born to Wander»,
Боб Дилан, «Walkin’ Down the Line»,
Фэтс Домино, «I’m walkin’»,
Стив Мартин, «Ramblin’ Guy»,
Роджер Миллер «King of the Road».
⁂
Пора расцвета наступила для моей матери в пятьдесят пять лет, когда они с отцом окончательно расстались. K тому времени я съехала от родителей, и больше некому не было удерживать их от ссор по любому поводу. (Их последняя супружеская ссора касалась раскладного мягкого кресла.) Мама исследовала город с новыми друзьями, расцвела в качестве светской дамы. На какое-то время ярость и склонность к спорам испарились, она обрела спокойствие, которого я никогда раньше за ней не замечала. Она курила траву в квартале Кенсингтон-Маркет и ходила на опен-эйры.
Отец кочевал с квартиры на квартиру, пока, наконец, не обосновался в двух кварталах от матери. После краткого прилива счастья он приуныл, потому что у него диагностировали рак, а потом обнаружили аневризму брюшной аорты. Он слабел, меж тем как мать прочно укоренилась в городе и окрепла.
Впервые переселившись в собственную квартиру, она взяла с собой мешок декоративных камешков для сада. Я обнаружила, что эти камни были сложены горкой в керамической чаше у входной двери. Камни для перемены мест. Камни для каждой новой вещи, которой ей пришлось выучиться. Камни для решительности. Камни для целеустремленности. Камни для стойкости. Камни для любви. Камни для красоты каждого дня.
Иногда, заходя в гости, я брала несколько камешков и носила их в кармане.
Мать отказалась быть кому бы то ни было нянькой, вызывающе отринула заботливость, отказалась потакать желаниям других. Я подставила плечо, заняла вакансию, которую она освободила, и обнаружила, что к таким занятиям у меня талант. Но инстинктивная услужливость в женщинах так никогда и не отмирает окончательно. И моя мать никогда не ходит с пустыми руками. Недавно явилась к нам на ужин с тремя гигантскими упаковками кукурузных чипсов. Для отца был припасен мешок с электролампочками.
Спустя двадцать пять лет после расставания мои родители почти что сдружились – настолько, насколько вообще на это способны. Они не снисходят до традиционных проявлений нежности или утешений, но в удачные дни, в веселом обществе любимых внуков, а также когда они порознь категорично жалуются на то, как их обидели, я подмечаю мягкосердечие, которое не могу назвать иначе, как взаимопониманием.
Они понимают, что их обоих надломило детство, что оба выросли с чувством нехватки чего-то, что они принимали за финансы, но на деле было недостачей ласки, эмоциональной поддержки. Они