мучительную опустошенность, позволяет почувствовать, как тиха и огромна Вселенная, почувствовать – и не слишком-то опешить.
Ив Кософски Седжвик после лечения от рака обратилась к психотерапевту по поводу депрессии и сделала для себя одно открытие.
– Я догадалась, что это значит, когда я вам на что-то жалуюсь, – говорит она своему психотерапевту. – Жалуюсь вам или кому угодно. Когда я говорю вам, как всё плохо, сколько усилий я приложила, сколько всего пережила, мне хочется услышать только одну фразу. Вот какую: «С вас хватит. Теперь можно перестать».
⁂
Сейчас, сидя за письменным столом, я смотрю на свою кошку, которая нежится на полу в квадратике солнечного света. Она блаженствует, ничего не разглядывая, потому что смотреть тут не на что. Похоже, она не тревожится из-за того, что событий слишком мало, а с диалектикой повествования туго. Похоже, она не боится, что, если перестанет суетиться, стены рухнут, или что она развалится на постели и больше никогда уже не принудит себя встать.
⁂
АЙЛИН МАЙЛЗ: Странным образом, на деле самое интересное – промежутки между работой.
ДЭНИЭЛ ДЭЙ-ЛЬЮИС: Определенно. Эту часть жизни не замечаешь, пока ты молодой, потому что твой моторчик всё время тащит тебя с места на место. А свою настоящую работу делаешь там, где устраиваешь себе привал, или в периоды, когда даешь себе отдых, как земля под паром.
(Из сборника эссе Майлз «Как важно быть Исландией».)
⁂
В середине июля я участвовала в однодневном медитационном ретрите одного наставника, известного своими подкупающе-обаятельными и в хорошем смысле хулиганскими советами. Его тренинги, где царит атмосфера непредубежденности и радости, притягивают разношерстную компанию творческих людей. Он остерегается брать на себя роль гуру – просто ведет так называемый Клуб изыскателя сознания, где духовные практики соединяются с общественной деятельностью во имя социальной справедливости и творческими поисками.
С наставником мы практиковались в дыхательной медитации анапанасати. При этой медитации практика в основном состоит в том, что сидишь и созерцаешь свое дыхание. Рано или поздно перестаешь командовать своим дыханием, манипулировать им – и вдруг ощущаешь, как твое тело дышит само по себе.
– Медитация не погасит все ваши хлопотливые мысли, – сказал он. – Но рано или поздно вы, возможно, обнаружите, что промежутки между ними удлиняются. Когда напряжение вашего тела и души спадает, вы, возможно, станете жаждать этих промежутков затишья, этого покоя.
В некий момент чувство изнуряющей сосредоточенности взяло надо мной верх: помню только, что я прилегла и заснула.
⁂
АЙЛИН МАЙЛЗ: А вот почему становится жутко, когда бездельничаешь или не делаешь чего-то, чем люди приглашают тебя заняться, – потому что возникает ощущение, будто оказываешься нос к носу со смертью – ну, почти…
ДЭНИЭЛ ДЭЙ-ЛЬЮИС: Да, наверно, вы правы. Это маленькая смерть, и у тебя бывает много ее маленьких репетиций.
⁂
Затишье может быть утешительным, успокоительным и даже целительным. Оно может стать временем перенастройки душевных струн и восполнения запасов. Затишье может ассоциироваться с состоянием безмятежного зависания над землей, с затяжными грезами разума, с промежутком в невесомости. В затишье можно впасть в дрему или в транс.
Однако для многих творческих людей, с которыми я знакома, слово «затишье» означает что-то диаметрально противоположное: отсутствие, изъян, незавершенность, что-то смертоносное и опасное, причину страха и меланхолии. Такое понимание имеет под собой многоуровневые основания:
1. Суеверность. Творческим людям свойственна вполне резонная тревога, напоминающая, что без постоянной практики творческие способности атрофируются. Вера в себя пошатнется, мускулы станут дряблыми. То, что начинается с затишья, заведет в колею, из которой уже не выбраться. Муза сбежит.
2. Капитализм. Мы живем в культуре высоких достижений и острой конкуренции. Даже творческие люди, эти вечные посторонние в своей стране, – они якобы менее зависимы от стандартных запросов рынка, чем большинство, – живут с чувством, что должны выдавать на-гора по максимуму и использовать каждый свой день на полную катушку. Даже те, кто живет за городом, среди сельского затишья, чувствуют, что время поджимает, что от них неукоснительно требуется блистать и поддерживать связь с миром. Даже идея самосовершенствования – казалось бы, безобидная – может служить дубинкой самодисциплины.
3. Экзистенциальный страх. Мы живем в культуре, где даже самый банальный и пустой жест ценится выше, чем воздержание от жестов. Многие из нас предпочтут бездумно заниматься какой-то рутиной, чем столкнуться с перспективой сидения сложа руки. Творчество – дело ненадежное не только в финансовом, но и в экзистенциальном отношении. Чуть ли не всякий писатель скажет вам, что остается писателем, только пока пишет. Едва писательская работа прерывается, начинаются терзания: обвинения в свой адрес, страх исчезнуть без следа, страх не оставить следа в истории, страх растерять всё лучшее, что в тебе было, и т. п. Описывая экзистенциальные сложности, на которые натыкаешься при попытке внутренне смириться с незаполненной пустотой, с этой глумливой белизной, писательница Кейт Замбрено отмечает: «Я знаю, что лучше бы выйти из дома, когда работа буксует и не клеится, но в груди словно бы что-то скребется: мол, если я пишу плохо, то и выходной не заслужила. Я склонна сползать в какое-то существование вполнакала, чувствую себя ленивцем на ветке, смотрю на мир сквозь жалюзи».
4. Целительная привычка. Для тех, кому работа приносит ощущение легкости и счастья, прогоняя хандру, затишье может означать, что наваливается подавленность и отчаяние. В некоторых случаях усердный труд – удобное алиби эскаписта: способ ускользнуть от жизни и любых неурегулированных проблем, которые поджидают тебя всякий раз, когда ты разделываешься с делами. «Всё время работать, – пишет Карл Уве Кнаусгор, – это еще и способ упростить жизнь, парировать ее требования, особенно требование быть счастливым».
⁂
И вот что обнаруживают многие – потребность что-то делать, чего-то достигать, добиваться успеха неутолима. Мой отец считал затишье не благодатным моментом, а врагом. Менталитет его поколения, его социальное происхождение, его личные тараканы в голове – всё это внушило ему, что только Работа и важна (Работа с большой буквы, а не та «работа» с маленькой, которая состоит в уборке дома и заботах о хорошей семейной жизни). Работа была разновидностью гипнотического транса и убежищем для самолюбия: что бы с тобой ни случилось, лучше не сидеть сложа руки.
Его суровейшая трудовая этика передалась мне еще в раннем детстве.
Но этика беспрерывных, панических усилий по-настоящему пришла вместе с материнством. Как только у меня появился первый ребенок, я обнаружила, что не могу взять отгул, когда хочу. Я не имела свободы, о которой пишет Джефф Дайер: свободы «позволить жизни самой нащупать ритм, работать, когда есть настроение, не работать, когда нет настроения». Стало труднее жить непринужденно, не считаясь с тем, чего от тебя ждут.
В последнее время, когда я занята по горло, мне вспоминается художественная работа моей лучшей подруги под названием «Бдение». Это переосмысленная сцена на базе старой фотографии из семейного архива: спящая