— Пф! — фыркнул благодетель. — А не думаете ли вы, Сергей Львович, что вы нарушите стройность оркестра? — И, помолчав, добавил снисходительно: — Ну, мы вам дадим последнюю скрипку…
Закипело у меня внутри. И, несмотря на уговоры сестры и брата, налетела я на благодетеля, накричала, уехала в Москву и записалась на прием к Луначарскому.
Это было мое первое знакомство с наркомом по просвещению. Поразила несерьезность обстановки: письменные столы, конторки, заваленные бумагами, пишущие машинки, машинистка, стенографистка, тощий молодой человек, мольберты, два художника, скульптор… Луначарский позировал, художники лихорадочно работали. Нарком встал мне навстречу, приветливо поздоровался и опять сел в том же положении, как и раньше.
— Что я могу для вас сделать? — спросил он, не поворачивая головы.
Меня смутила обстановка, говорить было трудно, но я сделала усилие и коротко, обстоятельно изложила ему дело о Ясной Поляне.
— Мне кажется, — сказала я в заключение, — что Ясная Поляна должна быть не советским хозяйством, а музеем, как домГёте в Германии…
Луначарский слушал молча, не перебивая, и вдруг неожиданно вскочил и стал бегать по комнате, диктуя стенографистке. Я смотрела на него со все возрастающим изумлением. Актер, играющий роль министра. Его стремительность, звучный, сдобный голос, золотое пенсне на носу — все было «нарочно». И, играя, Луначарский упивался своим положением, властью, любовался собой и жадно следил за впечатлением, которое производил на окружающих.
Не успела я опомниться, как уже держала в руках бумагу с назначением меня полномочным комиссаром Ясной Поляны. Внизу красовалась подпись красными чернилами: «А. Луначарский», стояла печать народного комиссариата по просвещению.
Очень довольный впечатлением, произведенным на меня, нарком продолжал позировать, а я вышла из комнаты, ошеломленная его поступком. Победа была слишком легкая, сегодня я комиссар, а завтра могут и в тюрьму засадить.
Я выселила писателя против желания всех служащих. Тетенька уверяла, что он никогда не уедет.
Я сказала ему, что я назначена комиссаром Ясной Поляны и считаю его пребывание в Ясной Поляне бесполезным. Он по обыкновению начал говорить мне грубости. Я стояла на своем. Через полчаса я получила от него длинное письмо с точным, прекрасным изложением взглядов моего отца.
— Ваш отец не поступил бы так, — писал благодетель и, разумеется, был прав.
Через два часа сторожа выносили вещи писателя. Он уехал, провожаемый любовью и уважением всей усадьбы.
В Ясной Поляне читали вслух «Село Степанчиково» и ждали возвращения Фомы Опискина. Действительно, писатель не исчез. Несколько лет спустя мне еще раз пришлось столкнуться с ним.
Расставшись с Ясной Поляной, ему не хотелось расставаться с именем Толстого, давшим ему такое блестящее положение. Заручившись мандатом от какой–то организации или общества, писатель отправился на Украину и получил несколько вагонов с продовольствием и всяким добром, на этот раз для организации дома отдыха для украинских ученых в Крыму, в Гаспре, в бывшем имении графини Паниной, где в 1901 году тяжело болел отец.
Получив все это богатство, писатель почему–то передумал и вместо устройства дома отдыха ликвидировал имущество Украинского Наркомпрода и уплыл в Константинополь закупать английские костюмы.
Украинские ученые, приехав в Гаспру, были поражены, найдя там пустой, необорудованный дом, разобиженные вернулись обратно и сообщили властям о том, что случилось…
В. Ф. Булгаков, бывший секретарь отца, рассказывал мне, что, приехав в Севастополь к писателю, он застал там следующую картину.
Несколько недель в Севастополе жил советский чиновник, командированный Наркомпродом для расследования дела о Гаспринском доме отдыха. Писатель только что вернулся из Турции, распорядился английскими костюмами и теперь осуществлял новый проект: создание в Севастополе музея Льва Толстого.
Советского чиновника писатель просвещал, толково и ясно излагая ему учение Толстого о непротивлении злу насилием, рассказывая ему о близости к Толстому, ловко и осторожно выставляя свое значение в жизни Толстого и свою дружбу с великим писателем. Чиновник трепетал. Но один раз разговорился с Булгаковым, и, видя, что Булгаков не защищает писателя, он стал с жаром говорить ему о том, что писатель не имел права ликвидировать продовольствие, ехать в Турцию, покупать английские костюмы, он должен ответить перед властями за свои незаконные действия.
— Под суд, в тюрьму его!
И, набравшись храбрости, ревизор заводил речь об отчетах.
Писатель слушал, а затем кротко начинал говорить о христианской любви. Долго ли, коротко ли продолжалась эта комедия — не знаю. Писатель не пострадал, но в крымских газетах появилась заметка, подписанная семьей Толстых и всеми толстовскими организаторами, о том, что мы ничего общего с деятельностью писателя не имеем и за действия его не отвечаем.
СМЕРТЬ МАТЕРИ 24 НОЯБРЯ 1919 ГОДА
Я пробыла несколько дней в Ясной Поляне. Собиралась ночью уезжать. Уложила чемоданы и пошла в залу пить чай. За круглым столом сидела тетенька Татьяна Андреевна и раскладывала пасьянс.
— Тетенька, душенька, погадай!
Она кончила пасьянс, велела мне снять колоду левой рукой к сердцу и разложила карты.
— Плохо, — сказала она, — очень плохо, — и быстрым движением все смешала.
— Все равно скажи, что вышло?
— Отстань, не скажу, очень плохо… Я пристала:
— Скажи, умоляю, ради Бога скажи.
— Изволь. Болезнь вышла и смерть близкого человека. Не уедешь ты никуда сегодня…
Я не засмеялась, не стала ее слова обращать в шутку. Было тяжело на сердце. Выл ветер, и чувствовалось, как там, за окнами, холодно и темно.
— Тетенька, — сказала я, — если я сниму колоду и выйдет семерка пик, то ты сказала правду.
Шумели деревья в саду, на столе кипел самовар.
— Семерка пик! — крикнула я, открывая колоду. Мы не удивились, когда увидели ее, эту семерку пик, но было жутко. Я смешала карты.
— Туз пик!!! — крикнула я опять, дрожа всем телом. И опять не удивилась, когда увидела туза пик.
— Глупости какие выдумываешь, — неожиданно рассердилась тетенька, — сейчас же брось! Чай будем пить, пойди, мама позови.
Она быстрыми шагами подбежала к столу и стала заваривать чай, а я пошла в спальню матери. В комнате ее был полумрак. Горела на письменном столе маленькая керосиновая лампочка. Мама лежала на кровати, уткнувшись в подушку, лицом к стене. Она казалась маленькой и худенькой и дрожала с ног до головы.
— Мама, что с тобой?!
— Холодно, укрой меня.
Я пощупала голову, шею. Она вся горела. Я поставила градусник. Он показывал 39,3. Я раздела ее, напоила чаем с вином. Озноб продолжался. Прибежали тетенька, Таня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});