если бы его разум, находящийся во власти бессознательного, был неспособен работать в той же реалистической манере, как наяву. Но сейчас ему впервые удалось на удивление живо сохранить картины сна в своей памяти.
Амфитеатр, в котором он находился, был гораздо просторнее, чем в жизни. Над ним, сколько хватало взгляда, возвышались ступени, постепенно исчезая в смутном тумане.
В зале не было ни единого студента.
Напрасно он внимательно просматривал ряды один за другим. В безнадежном одиночестве он стоял на эстраде, обрамленной занавесками гранатового цвета, ниспадавшими почти до самого пола. Время от времени абсолютная тишина нарушалась приглушенным гудением, звучавшим у него в ушах. Он чувствовал себя потерянным, заброшенным в этом близком и родном ему месте.
Что ему делать? Начинать лекцию перед пустым залом? Повинуясь смутному побуждению, он попытался заговорить, но с его губ не сорвалось ни одного внятного слова.
Откуда-то из глубины его существа поднялась волна парализующего стыда. Несмотря на то что он был один, Франсуа ясно ощущал на себе множество тяжелых испытующих взглядов, которые, казалось, могли читать в самых потаенных уголках его души.
Он поднял глаза к потолку, ища, как бы выкрутиться из этого затруднительного положения. И тогда он заметил прямо над головой огромное окно в металлической раме. Из окна пробивался тусклый свет, отчего оно теряло свою неподвижность и казалось похожим на дрожащую поверхность пруда после того, как туда бросили камень.
Посмотрев еще раз на амфитеатр, он заметил какой-то силуэт, появившийся в первом ряду.
Зажмурился, чтобы лучше видеть.
Камилла. Его дочь.
Она была одета как школьница — в небесно-голубую форму с галстуком, на котором был изображен герб — своего рода визитная карточка английских школьников и студентов. Камилла сидела, смирно сложив руки на столе. Франсуа не мог точно сказать, сколько ей лет. Лицо ее принадлежало взрослой Камилле: шиньон в волосах, губы еле подкрашены бледно-розовой помадой, но ее поведение казалось детским.
Камилла… Сердце его сжалось от сильного волнения. Франсуа захотелось заговорить с ней, позвать, но он по-прежнему был лишен дара речи. Камилла внимательно смотрела на него пустым взглядом статуи. Затем она отвернулась и — он сперва не понял почему — указала пальцем куда-то за гардины.
Он не видел ничего, кроме тумана, все покрывающего густой пеленой. Наконец послышался скрип — такой же неприятный, как звук, который издает кусочек мела при соприкосновении с грифельной доской.
Где-то открылась невидимая дверь.
Ему пришлось долго ждать, прежде чем из тумана начала вырисовываться, а затем вышла какая-то фигура. С верхней галереи начал спускаться силуэт без лица. Ноги его передвигались одна за другой, но Франсуа казалось, что странная фигура остается на месте, не приблизившись ни на сантиметр. Казалось, силуэт идет по эскалатору против движения или представляет собой некий оптический обман, который невозможно постичь с помощью разума.
Франсуа издал ужасный крик, застрявший у него в горле.
За тот краткий период, когда он выпал из поля зрения Франсуа, неизвестный, будто по волшебству, дошел до самого низа лестницы. Лицо его было совершенно гладким: маска из кожи, закрывающая глаза, нос и рот и не дающая возможности узнать, кто перед ним.
Тем не менее что-то в его движениях было определенно знакомым.
Этого человека он знал.
Франсуа понял это лишь тогда, когда тот оказался на расстоянии двух или трех метров от него, у подножия эстрады. В руках у человека оказалось оружие.
Сделав еще шаг, незнакомец наставил оружие на него. Франсуа инстинктивно попытался спрятаться за письменным столом, но его ноги, казалось, вросли в пол, будто проглоченные зыбучими песками.
Он больше не мог двигаться.
Он был всего лишь добычей.
В то мгновение, когда нападающий спустил курок, черты его лица наконец окончательно проявились. На долю секунды, перед самым пробуждением, Франсуа увидел, что тот принял сходство с Людовиком.
18
Обнаружив их позади дома, Франсуа принялся издалека наблюдать.
Дорожка, которая змеилась между лужайкой и цветочными клумбами, как и остальной сад, превратилась в настоящую трясину. Дождь уничтожил все на своем пути: ямы, полные грязи, чередовались с вывороченными глыбами земли, как если бы ночью здесь прошел трактор.
Франсуа пожалел, что не надел резиновые сапоги. С первых же шагов туфли погрузились в мягкую грязь, от влажной земли его костыль сделался скользким, и от него больше не было никакой пользы.
Указывая пальцем на розовые кусты, согнувшиеся под тяжестью потоков воды, лившихся с неба в последние сутки, Матильда опиралась на руку Людовика. Расстояние между ними казалось слишком большим, чтобы можно было составить ясное представление об их отношениях, но в то же время достаточно тесным, чтобы произвести впечатление вызывающей беспокойство близости.
Франсуа двинулся вперед в том ритме, который позволяла дорога, стараясь ставить ноги на островки влажной земли и продолжая украдкой поглядывать в их сторону.
Увидев, как он приближается, а точнее, потому что заметил его приближение, Людовик удалился в глубь сада, должно быть, чтобы с более близкого расстояния оценить причиненные дождем неполадки. На прощание он еле заметно махнул ей рукой. Перед тем как отвернуться, она махнула ему в свою очередь.
— О чем вы говорили?
Тотчас же он пожалел о своем вопросе, слишком явно выдающем его состояние ума. Будто ревнивый муж из плохого водевиля.
— Ты только посмотри, какой хаос. Не уверена, что розовые кусты воспрянут после такого.
Она стояла возле своих любимых — Souvenir du docteur Jamain[16], — перед которыми буквально преклонялась, поглаживая розы винного цвета с пурпурными отблесками, как если бы это было домашнее животное.
— В самом деле…
Заметив состояние его туфель, она не выказала ни насмешки, ни гнева, но в то же время ничего об этом не сказала.
— Я не подумал, что