только спустя несколько мгновений) прописными буквами, с каждой новой они становились все больше и больше, а почерк все меньше и меньше напоминал обычный текучий курсив нашего заменяющего учителя, но все больше и больше становился пугающим и в конце концов даже вообще не человеческим, и Ричард А. Джонсон как будто не замечал, что делает, и не думал объясниться, но только склонял и так уже странно склоненную голову все дальше и дальше набок – как человек, который изо всей мочи сопротивляется какой-то ужасной или чужеродной силе, обуявшей его перед доской и принуждающей руку писать против воли, – и издавал (тогда я вообще не осознавал, что слышу это) странный и высокий голосовой шум, – чем-то напоминавший крик или стон от усилия, не считая того, что этот звук, судя по всему, на всем протяжении придерживался одной и той же ноты или высоты и не менялся, причем куда дольше, чем хватит дыхания у нормального человека, – при этом учитель оставался лицом к доске так, что никто по-прежнему не видел его выражения, и продолжал писать УБЕЙ УБЕЙ УБЕЙ ИХ ВСЕХ УБЕЙ ИХ СЕЙЧАС ЖЕ УБЕЙ ИХ снова и снова, тогда как его почерк становился все более и более кривым, гигантским и угловатым, и одна половина доски уже полностью заполнилась повторяющейся фразой. Кажется, ярче всего самые достойные доверия свидетели вспоминают итоговое смятение и страх в классе в этот момент – Эмили-Энн Барр и Элизабет Фрейзер плакали в обнимку, Дэнни Эллсберг, Рэймонд Гиллис, Йоланда Мальдонадо, Джен и Эрин Сверинген и несколько других учеников раскачивались на своих прикрученных стульях, Филипа Финкелперла вот-вот должно было стошнить (в те годы это было его реакцией на любой сильный раздражитель), Теренс Велан звал свою приемную мутти, а Мэнди Блемм подобралась и неподвижно таращилась с пристально сконцентрированным выражением на затылок мистера Джонсона, тот же все ниже и ниже склонялся набок, пока уже, судя по всему, чуть не касался плеча, а вытянутую вдоль тела левую руку свело в виде почти что клешни. И хотя я не замечал и не следил за происходящим прямо – не считая, может быть, того, что веснушчатая шея Унтербрюннер за партой прямо передо мной, в левом краю зрения, побелела из-за отлившей крови, а ее большая голова застыла совершенно неподвижно, – ретроспективно кажется, что атмосфера класса могла подсознательно повлиять на злосчастный поворот событий в сюжетной фантазии, разворачивающейся в сетке окна второго урока, и теперь она больше напоминала кошмар, распространявшийся радиально по нескольким рядам и диагоналям панелей одновременно, и требовала невероятной энергии и концентрации. И глухие, и слепые дети в классе изо (последние не видели статуэтку, но из-за обостренного осязания они, можно сказать, видят руками, так что передавали изуродованную фигурку из рук в руки) высмеивали статуэтку Каффи и издевались над Руфью Симмонс – жестокие слепые ребята смеялись нормально, тогда как смех жестоких глухих ребят либо напоминал уханье обезьян (глухие, но не немые, чаще издают уханье – не знаю, почему, но, когда я был очень маленьким, на нашей улице жил глухой мальчик, он играл с моим старшим братом и иногда устраивал с ним страшные драки, пока однажды его дом не загорелся среди ночи и несколько членов семьи не пострадали от незначительных ожогов и отравления дымом, и тогда все переехали, хотя страховка покрывала расходы и ремонт, и этот мальчик часто издавал характерное уханье), либо немую и поразительную пантомиму с жестикуляцией и выражениями нормального смеха, тогда как школьная учительница изо – одновременно глухая и слепая – по-дурацки улыбалась из-за своего стола перед классом, не замечая, что Руфь Симмонс стала рыдающим эпицентром в круге смеющихся, издевающихся, ухающих и размахивающих тростями глухих и слепых детей, один из которых подбросил фигурку Руфи и размахнулся тонкой белой тросточкой, словно тренер Американского Легиона, бьющий вхолостую на тренировке (хотя со значительно меньшим успехом); тогда как в другой серии панелей ниже простаивающая машина миссис Мардж Симмонс теперь превратилась в большой сотрясающийся сугроб необычного сероватого оттенка, только вблизи напоминающий машину, в результате чего накапливающийся из-за метели снег забил выхлопное отверстие старой развалюхи и обратил ток выхлопов в салон, где в интерьере сидела покойная Марджори Симмонс, все еще за рулем, со ртом и подбородком в красных разводах, потому что красила губы помадой «Эйвон Рассвет Акапулько», когда подействовал угарный газ и свел руку, размазавшую помаду по всей нижней части лица, пока сама она задыхалась и хваталась за горло, в итоге посинев и застыв неподвижно, незряче таращась в зеркало заднего вида, тогда как снаружи пыхтящего сугроба женщины, такие закутанные, что едва могли согнуться, начинали разгребать колеи на подъездных дорожках для возвращающихся с работы мужей, а к месту начали приближаться отдаленные аварийные сирены и скорые. В то же время единственная и травматически оборванная панель изображала Объедка – подчиненную пятнистую дворнягу с болячкой, – на кого в промышленном туннеле напал рой либо мелких бесхвостых крыс, либо гигантских ядерно мутировавших тараканов, а Каффи поблизости примерз к месту, закрыв лапками глаза в инстинктивном шоке и ужасе, тогда как более суровый, матерый и властный дикий полуротвейлер спасает жизнь Каффи, вытащив его за загривок в маленький боковой туннель, который служил запасным выходом и вел в направлении начальной школы Р. Б. Хейса и гольф-корта Фэйрхэвен-Ноллс, лежавшего сразу за рощей справа на горизонте, если смотреть из школьного окна. Картина – переполненная такими подробностями, как раскрытая в агонии пасть злосчастной пятнистой собаки и брюшко крысы или таракана-мутанта, торчащее из глазницы, пока фронтальная часть хищника пожирала глаз и внутренний мозг, – оказалась настолько травматичной, что эта сюжетная линия незамедлительно закончилась и заменилась нейтральным видом на внешний бок трубопровода. В результате эта одинокая кошмарная панель отразилась в окне как моментальный периферийный снимок или проблеск ужасающей сцены – примерно так же, как подобные единичные ужасные проблески появляются в кошмарах: почему-то от скорости, с которой они появляются и исчезают, и нехватки времени на то, чтобы разглядеть или переварить увиденное или вписать в цельный сюжет сна, они становятся еще хуже, и часто быстрый периферийный проблеск чего-то бесконтекстного и отвратительного может оказаться самой худшей частью кошмара – той частью, которая ярче всего остается с тобой и в самые непредсказуемые моменты лезет перед мысленным взором, пока ты чистишь зубы или достаешь для перекуса коробку с хлопьями из шкафчика, и встряхивает тебя с новой силой – возможно, потому, что эта самая моментальность во сне ведет к тому, что разуму приходится