как парты в классе Р. Б. Хейса, но сами видом больше напоминали широкие столы из серой стали, за которыми сидели перед классом учителя, и их намного, намного больше, – может быть, 100 или больше, – и за каждым сидит мужчина в пиджаке и галстуке. Если окна и были, не помню, чтобы их замечал. Одни мужчины казались старше других, но все – очевидно взрослые: люди с водительскими правами, страховкой и хайболом за газетой перед ужином. Зал из кошмара был по меньшей мере размером с футбольное или флагбольное поле; стояла предельная тишина, на каждой стене висели часы. Еще очень светло. В прихожей, когда отец разворачивал от входной двери и уже поднимал левую руку к шляпе, его глаза казались беспросветными и мертвыми, лишенными всего, что мы ассоциировали с его реальной личностью. Он был добрым, приличным человеком заурядной внешности. С голосом глубоким, но не гулким. Тихий человек, но благодаря чувству юмора его природная сдержанность не казалась отстраненностью или холодностью. Даже когда мы с братом были маленькими, то уже понимали, что он проводит с нами больше времени и сильнее старается показать нам, как много мы для него значим, чем большинство отцов той эпохи. (Это за много лет до того, как я получил хоть какое-то представление о том, как к нему относилась мать.) Прихожая находилась впритык к гостиной, где стояло пианино, и в то время я часто читал или играл с машинками под пианино, подальше от ног брата, который разучивал упражнения Анона, и я часто первым фиксировал шорох от отцовского ключа в замке входной двери. Всего четыре шага, чуть проскользить на носках в прихожую, и ты первым видел, как он входит с волной уличного воздуха. Я помню, что в прихожей было темно, холодно и пахло платяным шкафом, большей частью заполненным разными пальто матери и перчатками им в тон. Входная дверь была тяжелая, открывалась и закрывалась с усилием, словно из-за разницы давления на улице и в доме. В ее центре находилось маленькое ромбовидное окошко, хотя впоследствии мы переехали до того, как я подрос настолько, чтобы заглянуть из него. Отцу приходилось несколько наваливаться на дверь плечом, чтобы закрыть до конца, и я не видел его лица, пока он не поворачивался снять шляпу и пальто, но помню, что от угла его плеч, когда он давил на дверь, исходило то же ощущение, что и от его глаз. Теперь я не могу передать словами это чувство и, безусловно, не мог тогда, но я знаю, что оно подпитывало мои кошмары. Его лицо было совсем не таким, как в выходные. Только оглядываясь назад, я понял, что сны те были о взрослой жизни. В то время я знал только их ужас – во многом жалобы на то, что меня трудно уложить спать по ночам, вызваны именно этими снами. В 17:42 не всегда были сумерки, но мне запомнилось именно так: наплыв холодного уличного воздуха с запахом горящих листьев и печали, как пахнет улица в сумерки, когда все дома становятся одного цвета, а на верандах загораются лампы, как на защитных валах против того, чему нет имени. Меня не пугали глаза, с которыми он поворачивался от двери, но чувство от них было чем-то сродни испугу. Часто я все еще держал в руках машинку. Шляпа отправлялась на крючок, пальто соскальзывало с плеч, потом складывалось на левой руке, шкаф открывался правой, пальто переходило уже на нее, пока левой из шкафа извлекалась третья деревянная вешалка слева. Что-то от этой рутины до сих пор отбрасывает глубокие тени на какие-то части моего разума, куда сам я войти не могу. Конечно, уже тогда я не понаслышке знал о скуке – в Хейсе, в Риверсайде или в воскресные дни, когда было нечем заняться: непоседливая детская скука, больше напоминающая тревогу, чем отчаяние. Но не уверен, что сознательно связывал внешность отца по вечерам с совершенно другой, куда более глубокой, пронизывающей скукой его работы, которая, как я знал, относилась к актуарной области, потому что во втором классе ученики миссис Клеймор выступали с короткими докладами о профессиях своих отцов. Я знал, что страховка – это защита взрослых на случай рисков, и знал, что в ней много цифр, из-за документов, видимых в чемодане, когда я открывал для отца замки и поднимал крышку, и мать показывала нам с братом из машины здание со штаб-квартирой страховой компании и маленьким окошком отца на фасаде, но конкретная специфика его работы всегда оставалась туманной. И оставалась еще многие годы. Оглядываясь назад, я подозреваю, что в моем отсутствии любопытства к тому, чем отец занимался целый день, было что-то от желания ничего не видеть и ничего не слышать. Я помню некоторые интересные нарративные сцены, основанные на состязательных, почти первобытных коннотациях слова «добытчик», – таким был общий термин миссис Клеймор для занятий всех наших отцов. Но не уверен, что в детстве знал или даже мог представить, что почти 30 лет 51 неделю в году мой отец весь день сидел за металлическим столом в тишине и флуоресцентном освещении, читал бланки, производил расчеты и заполнял новые бланки результатами этих расчетов, прерываясь только изредка, чтобы ответить по телефону или встретиться с другими страховщиками в других ярких и тихих помещениях. С одним только крошечным и беспросветным северным окном, выходившим на другие офисные окошки других серых зданий. Кошмары были яркими и напористыми, но не такими, после которых просыпаешься в слезах, а потом пытаешься объяснить прибежавшей матери, что тебе приснилось, и она тебя утешила тем, что на самом деле так не бывает. Я знал, отцу хотелось, чтобы в доме всегда звучала музыка или оживленная радиопередача, он любил читать «Диспетч» рядом с братом, пока тот репетировал перед ужином, но я точно уверен, что тогда не связывал это с ошеломительной тишиной, в которой отец просиживал целыми днями. Я не знал, что одним из краеугольных камней их брачного договора было то, что мать готовила ему обед или что в хорошую погоду он выходил из офиса, спускался в лифте и ел обед на каменной скамейке без спинки с видом на маленький сквер с газоном, двумя деревьями и абстрактной общественной скульптурой и что часто всю первую половину рабочего дня эти 30 минут вели его, как ведут мореходов вдали от суши путеводные звезды. Отец умер от сердечного приступа, когда мне было шестнадцать, и, могу признаться, несмотря на очевидный шок и утрату, его