– Да? – удивился Суер. – А я и не догадался. Неужели речь идёт о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это?
Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на верёвки и флажки, но высказываться пока не спешили.
– Одно слово надо бы заменить, – сказал наконец старпом.
– Какое? – оживился Суер.
– Тело.
– Да? А что такое?
– Ну… вообще, – мялся старпом, – тело, знаете ли… не надо… могут подумать… лучше заменить.
– И жидкое, – сказал вдруг Хренов.
– Что жидкое?
– И «жидкое» надо заменить.
– А в чём оно нецензурно?
– Да у нас всюду жидкости: перцовка, виски, пиво… могут подумать, что мы вообще плаваем по океану выпивки.
– Заменить можно, – согласился капитан. – Но как?
Хренов и старпом посовещались и предложили такой вариант:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖУТКОЕ ДЕЛО ОКЕАНА.
– Литература есть литература, – пожал я плечами. – Менять можно что угодно. Важно, как всё это прочтут народные массы.
– Важно? Тебе важно, как они прочтут? Ну и как же они прочтут?
– Они будут потрясены, сэр, поверьте.
– Сомневаюсь, что эта фраза вообще дойдёт до народных масс, – сказал Суер с лёгким цинизмом. – Это написано слишком элитарно. Для таких, как я или вот – Хренов.
– Знаете, сэр, – сказал я, – трудно доказать, труднодоказуемое, но в данном случае доказательство налицо. Народные массы потрясены. Гляньте на остров, сэр!
Да, друзья, на острове происходило нечто невообразимое. Нищие повскакивали с мест, размахивая костылями и протезами.
В середине стоял на камне какой-то толмач, очевидно, старый моряк, который, указывая пальцем на флажки, читал им по складам нашу скромную фразу.
Как громом поражённые разинули они свои искусственные рты, оттопыривали ладонями уши, силясь понять всю прелесть, остроту,
музыкальность и образность нашей прозы, пытаясь постичь, зачем?
почему?
к чему?
для чего?
как?
относятся к ним слова, начертанные в небе флажками:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
Глава LXVII. Лунная соната
Пожалуй, в этот момент капитан и начал насвистывать «Лунную сонату».
– А что касается народных масс, – сказал капитан, – они действительно потрясены. Но воспринимают, как издевательство. Они просят подаяние, а им – крепдешин в небе! Величайший маразм!
– Некоторое количество культуры и нищим не повредит, – сказал вдруг Хренов, очень, кажется, довольный тем, что его причислили к элите.
– Они потрясены, потому что ни хрена не понимают, – влез Кацман. – Им надо было просто написать: НАСТАЛА НОЧЬ!
– Вот это поистине гениально, – сказал я. – Представляете себе: приплывает фрегат на остров нищих, те тянут свои несчастные длани, а на фрегате вдруг средь бела дня надпись: НАСТАЛА НОЧЬ! Такая фраза может привести к массовым самоубийствам. Тут уж рухнет последняя надежда. У меня хоть и в небе, но всё-таки крепдешин.
– А может, наш вариант, ЖУТКОЕ ДЕЛО? – скромно кашлянул старпом.
– Знаете, что такое ЖУТКОЕ ДЕЛО? – спросил капитан.
– Что?
– Это когда старпом с Хреновым прозу пишут.
– Слушаю, сэр, – сказал Пахомыч и отошёл в сторону.
Мичман Хренов немного поник. Он не знал, как тут быть – то его к элите причисляют, то прозу писать не велят.
Всё-таки он решил, что лучше уж быть причисленным к элите, а проза, хрен с ней, потерпит.
– Да я, сэр, так просто, – сказал он. – Забава… шутка пера…
– Оно и ясно, – сказал Суер, насвистывая «Лунную сонату». – А писать надо проще, – дружески похлопал он меня по плечу, – брать всё-таки пример с классиков.
– Постараюсь, сэр! – гаркнул я. – Например, с Льва Толстого. Прикажите верёвочному написать что-нибудь из прозы этого мастера. Ну например, первую фразу романа «Анна Каренина»:
ВСЁ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ ОБЛОНСКИХ. Нищие на острове очень обрадуются. Там много интеллигентов.
«Лунная соната», насвистываемая капитаном, зазвучала угрожающе. Он выпускал в меня трель за трелью:
ху-ду-ду,
ху-ду-ду,
ху-ду-ду,
пам!
пам!
пам!
Пожалуй, это была наша первая серьёзная ссора за всё время плаванья. И всё из-за чего, из-за этих копеек, которые я некстати ввернул в разговор.
Кроме того, я прекрасно понимал, что «Лунная соната» – это прелюдия! Да, прелюдия к посещению острова нищих. Капитан ни за что, никаким образом не хотел сходить на берег. Страсти и страдания, которые неслись к нам, безумно терзали его, одарить всех он не мог, но и не подать руки просящему не мог тоже. Все эти разговоры насчёт цензуры и первой фразы были оттяжкой действия. Капитан надеялся, что какой-нибудь шторм отбросит нас от берега, на который высаживаться не тянуло.
Я тоже не рвался в шлюпку. Я понимал все трудности пребывания на этом острове скорби и описания его. Но я побывал на всех открытых нами островах! И Суер, и лоцман, и старпом всё-таки по одному островку пропустили. Как открыватель я был на первом месте, и место это собирался держать изо всех сил.
– Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам!
Пам! Пам!
– А мне, сэр, очень нравится, – сказал вдруг юнга Ю, которого давным-давно никто не принимал в расчёт, и надо сказать, что он всё время держался очень скромно. – Мне очень нравится: плывёт наш фрегат по Великому океану, и на нём флажками написано:
ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.
– Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам!
Пам! Пам!
– Это же чудесно, – продолжал юнга. – Все встречные корабли, да и люди на островах, будут радоваться. Иные просто посмеются, а другие задумаются о Великом океане, третьи подумают, что мы чудаки, зато уж всякий поймёт, что корабль с такими флажками никому не принесёт вреда.
– А вы, господин Ю, оказывается, лирик, – сказал Суер-Выер. – Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Я и не думал! Ху-ду-ду! Замечал склонности к философии, но лиризма не отмечал. Пам! Пам! Пам!
– Лирик – это вы, сэр, – поклонился юнга. – Я бы насвистывал «Патетическую сонату», с вашего позволения.
– Ладно, – сказал Суер. – Пусть надпись пока поболтается на верёвках, а нам пора на берег. Подадим милостыню по мере возможностей. Кто со мной?
После разных заминок и подсчётов кошелька в шлюпку загрузились, кроме капитана, старпом и мы с лоцманом.
– Возьмите и меня, капитан, – попросился юнга. – Денег у меня нет, но вдруг да здесь мой папа. Я чувствую что он недалеко.
Ху-ду-ду!
Ху-ду-ду!
Пам!
Пам!
Пам!
Глава LXVIII. Остров нищих
Воющая, орущая, свистящая толпа окружила нас и стала хватать за полы халатов, за рукава, за орденские ленты.
– Дай! Дай! Крепдешину! – орали многие.
– Жидкого тела! Жидкого тела!
Каким-то образом некоторые узнали, что у Кацмана есть два фейерверка. Они дёргали лоцмана за фалды с криком:
– Подай фейерверк! Подай фейерверк!
– А ну-ка цыц! – гаркнул Пахомыч. – Разойдись по местам! Сядь! Прось культурно! Кому говорю?! Заткнись! Не ори! А то сейчас Чугайлу с борта привезу! Он тебе подаст крепдешину в харю!
А остров меж тем пейзажем своим был гол как сокол, местами только валялись на песке обломки мраморных колонн и постаментов.
Нищие поняли, что хором нас не возьмёшь, разошлись с лёгким ворчанием по своим законным местам и расселись в некотором скромном порядке.
Первым в этом чудовищном ряду сидел человек с деревянной рукой. Рука эта абсолютно бездействовала, а только тянулась к нам, однообразно приговаривая:
– Подайте человеку с деревянной рукой!
– Подайте Древорукому!
– Подайте Рукодревому!
– Подайте бедному человеку, который ничего не имеет, кроме деревянной руки!
Суер подал целковый.
Старпом – гривенник.
Я подал подаяние.
Лоцман Кацман подал прошение об отставке подавать.
– В чём дело, Кацман? – спросил капитан. – Сейчас не время шуток, я бы сказал: кощунственных!
– Подаю, что могу, – отвечал лоцман. – Кстати, этот человек богаче меня. При наличии деревянной, вырезанной, скорей всего, из жимолости, руки, у него имеется и две других: левая и правая.
Наш деревянный нищий действительно, отложив в сторону резьбу по дереву, свободно философствовал двумя другими руками, пересчитывая подаяние.
– Что же получается, голубчик? – сказал старпом. – Вы нас обманули? Надули? У вас две живых руки, а вы нам подсунули деревянную!
– Зато смотрите, какая резьба! – воскликнул нищий. – Сейчас уже так никто не режет! Кроме того, я не подсовывал, я только показал вам деревянную руку и попросил подаяние. Вернуть гривенник?
– Милостыня есть милостыня, – сказал Пахомыч. – В конце концов, ваша третья рука всего лишь деревянная.
Дружески попрощавшись с троеруким, мы двинулись дальше и скоро подошли к человеку, который сидел в пыли и посыпал пеплом главу свою.
– Подайте на пепел! – приговаривал он.
– А что, у вас мало пеплу? – спросил старпом.