оставил их в туалете, их хохот был слышен даже через закрытую дверь. Существовали ли они на самом деле или тоже были побочными эффектами лекарства? Наверное, существовали, ведь я их и раньше видел. Очередное появление их комического дуэта доказало: то, чего я опасался, так и не произошло. Битл и Роллинг были живы, я не обрек их на участь доисторических амфибий, вынужденных выцарапывать самих себя из околоплодных вод загробного мира. Тогда, значит, и коммунистическая шпионка не умерла, ведь я никогда ее не видел, она, в отличие от упитанного майора и Сонни, не являлась меня помучить.
Бон был того же мнения: эти ребята живы. На кухне ресторана кроме нас никого не было, и он щедро плеснул мне вискаря, моего, кстати, любимого. Тебе даже из пистолета человека убить трудно. Совесть мешает. А убийство ножом – это тем более дело особенное. Ты даже вот так, вплотную, человека не сможешь прикончить. Только Шефу не говори. Шефу скажешь, что ребятки покойники.
Они же дети, сказал я. Вискарь проскользнул в горло и подмазал мои гниющие внутренности свежим слоем краски. Ладонь пульсировала от боли, Бука заштопал мою рану, не переставая при этом насвистывать. Еще, попросил я. Это было мое любимое слово – правда, только когда его говорил я сам.
Они мужики. Бон снова наполнил мой стакан. Молодые мужики, конечно, но воевать уже могут и умирать на войне – тоже. Я видел пацанов и помладше, которые сражались, убивали и умирали. Ты что, думаешь, они тебя вот так вот запросто взяли бы и отпустили? Нет. Все закончилось бы или убийством, или тяжкими телесными, двое против одного. Ты имел полное право спасать свою шкуру. Вот если бы на твоем месте был я, то, конечно, живыми бы они не ушли. Только так и можно гарантировать, что они потом не придут за тобой. Как это было с человеком без лица.
В кухне, где мы, подтянув колени к ушам, сидели на низких табуреточках, напоминавших нам о доме, от одного упоминания человека без лица понизилась температура. Человек без лица был нашим кровным братом, третьим мушкетером, хотя Бон этого и не знал, потому что в исправительном лагере видел его только издалека. Для Бона человек без лица был просто лагерным комиссаром, а для меня комиссар был нашим побратимом Маном. Вот так поворот судьбы – меня пытал и допрашивал мой лучший друг, человек, который знал меня лучше, чем я знал себя, человек, вложивший мне в руку пистолет и уговаривавший меня застрелить его, когда я был привязан в пыточной. Боль терзала его не меньше, чем меня. Но я не мог его убить, и он так и не смог убить меня.
Как ты про него узнал?
Появляется человек без лица – и надолго это останется тайной? Ты сам-то как думаешь? Он в посольстве. Говорят, носит маску. Называют героем войны.
Если он в маске, откуда ты знаешь, что это человек без лица?
А кому еще нужно ходить в маске? Только человеку без лица!
Я отхлебнул виски и спросил: как его зовут?
Он сказал другое имя, не Мана. Дунг.
Я решил, что имя вымышленное, псевдоним, потому что на нашем языке оно означало «храбрец», на английском – «говно», а на французском – вообще ничего. Тогда я спросил: а ты откуда знаешь, что это комиссар? Даже охранники в лагере обращались к нему только по званию. Да и сколько человек после войны остались без лиц? Ты не можешь знать наверняка, что это он.
Тебе нужны доказательства? Ладно. Подберемся к нему поближе и посмотрим. А потом убьем его. Точнее, я убью.
Я допил виски. Иногда я любил пить виски маленькими глоточками, чтобы растянуть удовольствие, а иногда мне нужно было залить его в себя одним махом, подзавести печень до максимума, потому что жизнь такая дерьмовая.
Как так вышло, что ты столько людей убил и совесть тебя не мучает?
Меня совесть мучает, только когда я совершаю преступление. Он снова наполнил стаканы. Пей давай.
Сто процентов! – воскликнул я под перезвон бокалов, в которых плескался спиритус. Спиритус служил нам проводником в спиритический мир, пусть этот мир и был зачастую населен ангелами, демонами, призраками и фикциями. Я не рассказывал Бону о своих призраках, он и без того считал, что у меня не все дома. Но призраки были столь же реальны и столь же невидимы, как термиты, и так же незаметно подтачивали твои основы. Как же тогда выкуривают мертвецов? Простой ответ – при помощи лекарства, но это так, пластырь для живых, ну или для тех, кто прикидывался живым, вот как я.
Но я боялся лекарства. От него было так хорошо, что оно напомнило мне религию.
Вечером позвонил Шеф, велел на следующий день явиться к нему домой – верный признак, что он меня зауважал. Бон ушел домой, а я провел ночь в ресторане, на раскладушке под прилавком, потому что не хотел, чтобы тетка видела мои синяки и распоротую руку. Ноющая боль не давала уснуть, снова и снова возвращая меня в камеру исправительного лагеря, где я лежал голый и связанный, весь потолок был утыкан лампочками, и в комнате горел такой яркий свет, что от него нельзя было спрятаться, закрыв глаза. Ману удалось влезть в самую труднодоступную часть меня, в мозг… и наверное, даже в душу, если такая штука вообще существует. Может, если мы с ним снова встретимся, он откроет мне то во мне, чего я еще сам не знаю. Может, потому мои инстинкты и велели мне искать убежища у тетки, ведь я знал, что она расскажет обо мне Ману. Теперь он ступил на нейтральную землю Парижа, города, где люди наконец сторговались насчет окончания войны. Он пришел за мной. И за Боном.
Поеживаясь, я слушал, как рядом шуршат тараканы и шмыгают мыши. Я впервые заметил, что на полочке под кассой лежит стопка порнографических журналов, слипшихся от кухонного жира, – это я надеялся, что от жира. У меня болела и рука, и голова, но все равно что-то внутри меня дернулось, ток побежал от глаз к двум сознаниям и дальше вниз, к другой паре шариков, делавших меня мужчиной. Глянцевые бледные тела этих очень серьезно настроенных девушек казались вырезанными из марципана, все груди как на подбор больше среднего. Девушки были тщательно накрашены, как на свадьбу, но, пока я глазами и сознаниями откликался на увиденное, оставшаяся часть меня отказывалась в этом участвовать, отвлекаясь на боль в руке. Отложив журналы, я