Ну-ка, с чувством! Вставай, проклятьем заклейменный!
Nous ne sommes rien, soyons tout![5]
Моя небольшая речь, похоже, сбила их с толку, они замерли, наморщили лбы, и, как знать, если бы хоть один из них сказал тогда, а он, ващет, дело говорит, мы с ними изменили бы ход истории – по крайней мере, моей истории, – но они были вспыльчивыми подростками, поэтому Роллинг покачал головой, отказываясь и от брошенного ему диалектического каната, и от солидарности, и сказал: гони гашиш, ты, тупой ублюдок!
Так, я хотя бы попытался, правда?
Попытался, ага, сказал Сонни.
Ну можно и так сказать, добавил упитанный майор.
Гашиш, значит, пробормотал я, притворяясь, будто расстегиваю рюкзак. Они бросились ко мне, но я успел размахнуться и со всей силы засадить рюкзаком Битлу в челюсть, которая, повстречавшись с двумя лежавшими в рюкзаке кирпичами, громко хрустнула, не заглушив, однако, вырвавшегося у меня из самого нутра боевого клича – УБЛЮДОК! – потому что я всегда был по горло сыт этим словом, и хотя думал, что уже привык к нему, привык я только к тому, что меня зовут больным ублюдком, в чем даже была доля правды, но полная, истинная правда была вот в чем: этой парочке следовало бы назвать меня братом, кузеном, да хоть дядькой каким-нибудь, потому что мы с ними были родней – а что, нет, что ли? – нашими общими предками были галлы, те еще нахалы, назначившие нас своими потомками; алжирцы – это, значит, старшие сыновья, объяснял мой отец нашему классу, а мы, индокитайцы, – умненькие средние братья, из которых должны вырасти клерки, секретари, адъютанты и мелкие бюрократы, не чета каким-нибудь лаосцам, камбоджийцам и так далее, до самого конца этой логической пищевой цепочки, за звенья которой мы цеплялись, устремляя свои взоры наверх, к красным ягодицам обезьян, угнетенных чуть меньше нашего, и мечтая о том, как великодушная белая рука поможет нам вскарабкаться наверх, по головам всех этих недостойных созданий, и взойти на прекрасный броненосец под названием La Mission Civilisatrice, обстрелявший Хайфон и убивший шесть тысяч мирных жителей, но кто там их будет считать? Мы, туземцы, не считаемся.
Ублюдок! – заорал Роллинг и врезал мне по морде, не дав снова взмахнуть рюкзаком. Мудила узкоглазый!
Роллинг врезал мне снова, в голове у меня загудело, но я с некоторой даже ностальгией услышал, что меня назвали un bride, узкоглазым, чего не случалось с самого Сайгона времен французского колониализма, и хоть французский мой заржавел, но память о том, как меня называли косорылым, узкоглазым или китаезой (это все, разумеется, в глазах смотрящего), была столь же крепка, как и знание основ вроде merci и au revoir и того, что никто не станет особо разбираться, узкие у меня глаза или не очень.
Падая, я и сам больше волновался за висевшую у меня на шее дорогую японскую камеру, в которой что-то треснуло, однако тревожнее всего было то, что напрыгнувший на меня Роллинг вцепился мне в глотку, отчего глаза у меня полезли из орбит и здорово улучшилось боковое зрение, поэтому я видел, как Битл поливает кровью и слезами утоптанную землю парка и зажимает руками нос, который я ему, похоже, сломал кирпичами, до этой хитрости я, кстати, сам додумался, хотя за долгие годы тесного общения с Боном я, несомненно, проникся его склонностью жить в предвосхищении конфликта и, в частности, иметь при себе средства самозащиты, обычно более одного, чтобы в случае чего перейти от защиты к нападению, потому что напрыгнувший на меня Роллинг не просто меня душил, отчего моя передавленная гортань заходилась в протестующих рвотных позывах, но еще и ритмично колотил головой об утоптанную землю, обе эти стратегии плохо действовали на мое сознание, мутневшее и пятневшее теперь от ярких вспышек, какие, говорят, видишь, когда влюбляешься или когда вот-вот потеряешь сознание и умрешь, это я уже говорю вам сам, и, поскольку вот этот последний исход надо было во что бы то ни стало предотвратить, я позволил Роллингу и дальше себя убивать, чтобы он не заметил, что я тем временем согнул колени и из-под моих задравшихся штанин показались носки, а в носке у меня был спрятан выкидной нож, этому трюку меня научил Бон, и пока я вытаскивал нож, что-то твердое тыкалось мне в живот – у «Роллинга» был стояк, а это значило, что он точно меня убьет, он теперь скалил зубы не только от злобы и ярости, но еще от ненависти и ненависти к самому себе, и когда я нажал на кнопку, выскочившее лезвие вспороло мне ладонь, чего я почти не почувствовал, потому что мои глаза уже застилало красной пеленой, а в ушах гудел ток крови, гудел громко, но сквозь этот гул все равно прорывались крики Роллинга: мудила желтопузый ублюдок китаеза узкоглазый, – оскорбления, от которых на меня волнами накатывала ностальгия по тем невинным временам, когда колониализм снимали на черно-белую пленку, никаких аудиозаписей еще и в помине не было, и никто не слышал, как слово «аннамит», это схаркнутое презрение и снисхождение, отскакивает от французских языков и вьетнамских барабанных перепонок, и теперь, когда все сцены нашего угнетения остались далеко позади и даже подернулись благородной патиной, так что и повстанцы с торчащими из колодок головами, и крестьяне, несущие белых людей на своих горбах, казались пасторальными, живописными фигурками, моя неминуемая смерть тоже казалась чем-то далеким, все мои чувства затихали, и все конечности немели, не было больше ничего, кроме тяжести чужого тела на моем животе и холодной рукоятки ножа в моей влажной ладони, который мне все-таки удалось развернуть лезвием наружу, и, цепляясь за последние проблески сознания, я воткнул нож в ближайшую часть лежащего на мне тела, после чего раздался крик, одна рука на моем горле разжалась, что побудило меня к новому удару ножом, за которым последовал еще один крик, разжалась и другая рука Роллинга, который стал уворачиваться, пока я снова и снова тыкал в него ножом, ему еще повезло, что мне под руку попались только его ягодицы и тазовая кость, боль вынудила его скатиться с меня, он извивался и колотил меня ногами, а я, высвободившись из его хватки, пнул его в ответ, откатился подальше, пошатываясь, встал и тут чуть было снова не упал, споткнувшись о стоявшего на четвереньках Битла, который мотал головой и вытаращился на меня такими горящими злобой глазами, что я засадил ему коленом в лицо, и если не сломал ему нос раньше, то точно доломал его сейчас, один враг