фотографу Ане Иванцовой о том, к чему надо готовиться. «Мы будем жить в диких условиях, — говорю я Ане. — Спать на нарах в доме без отопления». «Класс, класс, класс», — отвечает Аня. «Нам придется вставать в четыре утра, чтобы посмотреть, как ловят птиц. Мы точно там околеем, надо взять теплые вещи». «Класс, класс, класс», — отвечает Аня. Как и я, Иванцова любит приключения и странных людей. Наверное, поэтому мы с ней и сработались.
Первый день на станции «Рыбачий» самый сложный. Нужно расположить к себе директора станции и получить разрешение на проживание в полевом стационаре. Показав коридоры, червей и птиц, Чернецов приглашает нас на ужин. Именно на кухне, под водочку, все и начинается. Можете думать обо мне, что хотите, но я нормально отношусь к тому, чтобы выпить стопочку с героем. Водку при этом я терпеть не могу, поэтому просто растягиваю одну стопку на целый вечер (все смеются и подтрунивают, ну и что). Повеселевший Никита Чернецов с удовольствием травит байки о жизни на стационаре, а также делится болью: о зарплатах, утечке мозгов, отношении государства к науке в России. Рассказанные им байки я позже размажу по всему своему тексту. Например, в абзац про повариху уйдет моя самая любимая, о том, как Любу укусили за грудь.
Расположившись к нам окончательно, директор делится интимным: рассказывает, как выглядит его комната на Рыбачьем, какие в ней книги, мебель. И обещает показать ее нам («Мне не жалко, смотрите»). Когда на следующий день я напоминаю Чернецову об этом, ученый смурнеет и резко отвечает, мол, вот еще, это мое личное пространство, нечего вам там делать. Я предпочитаю не раздражать его еще больше и отстаю. В моей голове уже зреет идея посмотреть на домики ученых на полевом стационаре (Чернецов рассказал о том, что весь быт орнитолога заключен в одной комнате на станции или в домике на «Фрингилле»), возможно, там с этим будет попроще.
ПОИСКИ ЗЕРНА
На «Фрингилле» ученые все время заняты и, чтобы поговорить с ними, приходится бегать следом с диктофоном наперевес. Это позволяет не только общаться, но и вникать в работу, будь то ловля птиц, кольцевание или забор крови. Атмосфера здесь более дружелюбная, чем на станции. Там, например, мы почти целый час наблюдали за процессом кольцевания и взвешивания зарянки в полной тишине: один из научных сотрудников не скрывал своей неприязни и на вопросы отвечал сквозь зубы (а когда молчал, я легко читала его мысли о том, что хорошо бы, если бы эти две идиотки уже от меня отстали).
Вечером, после беготни за всеми подряд, я практически мертвая, поэтому просто включаю диктофон за ужином. Понемногу привыкшие к новым людям орнитологи рассказывают забавные истории, отвечают на все вопросы и беседуют друг с другом о работе.
Самое страшное, что под конец второго дня на «Фрингилле» я все еще не понимаю, как именно хочу писать об орнитологах. Все интересные, у всех свои направления в исследованиях, баек уже накопилось на томик. Что со всем эти делать, господи? Спасают меня, как ни странно, домики ученых. Когда градус доверия вырастает, я прошу разрешения посмотреть на их жилища. Начинаю с Анатолия Шаповала, с которым нахожу контакт быстрее всего. После того как мы собираем бабочек и мух, попавшихся в его самодельную ловушку-лампу, он распахивает двери своего дома: «Тут у меня есть еще кое-что интересное, возможно, покажу» (и после моего совершенно детского: «Ну дяденька, ну покажите!» достает мертвых птичек, завернутых в ватку). Я захожу, оглядываюсь и понимаю: черт возьми, да это же самое настоящее гнездо! А орнитолог — птица, которая наполнила его самым дорогим.
Позже, очутившись в домике Доктора, я лишь укрепляюсь в этой метафоре: ученый, как птица в гнездо, натащил в свое жилище палочек и веточек (те самые причудливые деревяшки возле дома и в нем), свил себе домик. Так я наконец понимаю, как будет построен мой материал, и что он будет не о птицах, а о людях, орнитологах, которые за годы работы с птицами сами стали похожи на них. Я до сих пор помню это чувство (очень его люблю), когда вдруг меня озарило, и все сразу встало на места. Дальше все упрощается. Я хожу из домика в домик, расспрашиваю обо всем, что вижу внутри. Из предметов (детские рисунки на стенах, фотографии, музыкальные диски, статуэтки, картины) складываются уникальные, живые портреты Бердменов.
Я очень люблю этот прием — узнавать о человеке через принадлежащие ему предметы. Просто показываешь на что-то и спрашиваешь, откуда это и зачем. Так ненавязчиво складывается история.
КУКУШКИ ЛЕТЯТ, КУКУШЕЧКА ЕДЕТ
На третьи сутки работы я совершенно вялая и плохо понимаю все, что мне говорят. После нескольких часов, проведенных в ловушке (бегали за птицами, расспрашивали Арсения обо всем, что видели), мы с Аней, оставшись одни, валимся в траву. Солнце припекает, птицы чирикают, лицо лижет свежий балтийский ветер. Мы просыпаемся часа через полтора, смотрим друг на друга и хохочем: проспали, все проспали! Как же тут классно!
Фактуры, которую я насобирала в поле, хватило бы на целую книжку. Про одних только кукушек мы говорили с Доктором часа три и рассматривали онлайн пути их миграции, а про свои научные труды Арсений рассказывал полдня. Но я все равно оставляю день на биостанцию: Никита Чернецов тоже Бердмен, нужен и его портрет. Почему-то без водки ученый не так дружелюбен (впрочем, возможно, просто выдался плохой день) и хмурится в ответ на мои восторженные рассказы о том, как я кольцевала птичек и как Анатолий Шаповал показывал нам птичьи чучела («Об этом не надо писать, это его личные странности, в этом нет ничего общего с наукой»). Тем не менее, расстаемся мы довольно тепло, и кое-что из этой весьма сухой беседы я потом добавляю в текст.
Дома я долго расшифровываю все, что насобирала. И, чем больше появляется заковыристых предложений (в некоторых я понимаю только предлоги), тем в больший ужас прихожу. Еще не закончив расшифровку, понимаю: я не смогу написать обо всем этом так, чтобы текст прочли. Это никому не нужно. Я не справлюсь. И начинаются долгие месяцы прокрастинации, страданий, оттягиваний внимания на другие истории, которые надо непременно написать прямо сейчас, а Бердмены подождут.
Я погрузилась в изучение работ каждого Бердмена. Ведь раз уж я решила делать их портреты, мне нужно было рассказать о научных интересах каждого ученого. И вот я смотрю в свои записи, в которых, например, Арсений