Читать интересную книгу Диалоги кармелиток - Жорж Бернанос

Она умолкает, немного смущенная. Старый маркиз слушает ее молча, опустив голову. Потом произносит с усилием, словно исполняя свой долг.

Маркиз. Дочь моя, в вашем решении больше гордыни, чем вы думаете. Правда, святошей меня не назовешь, но я всегда думал, что люди нашего звания должны вести себя с Богом честно. Мирскую жизнь не покидают с досады, как новобранец, который дает себя убить в первом же жарком деле из страха струсить и тем без всякой пользы лишает своей службы короля и отечество.

Она явно пошатнулась от удара, но не сдалась.

Бланш. Я не презираю мир, и едва ли будет правдой сказать, что я его боюсь. Просто для меня мир — как стихия, в которой я не могу жить. Да, отец, я самим существом своим не выношу шума и оживления, меня отвращает и самое изысканное общество, многолюдные улицы меня оглу­шают, и, просыпаясь ночью, я невольно вслушиваюсь, как шумит там, за нашими тяжелыми шторами, за пологом моей постели этот огромный неутомимый город, который утихает только к рассвету. Избавьте меня от этого непосильного испытания, и вы увидите, на что я способна. Неужели вы осудите молодого офицера, отказывающегося от службы в королевском флоте, если он не переносит моря?

Маркиз. Дорогое мое дитя, только вашей совести решать, по силам вам такое испытание или нет...

Бланш. О, сжальтесь, отец, оставим этот спор. Сжальтесь, позвольте мне верить, что существует лекарство от этой ужасной слабости, несчастья моей жизни! Увы! Господин де Дамас, должно быть, совсем слеп, когда речь идет обо мне. Ведь он счел, что я вела себя достойно сегодня. Господи! Я едва сидела на подушках, я вся заледенела и не отогрелась до сих пор, потрогайте мои руки... Ах, отец! Если бы я не надеялась, что у Неба есть какой-то промысл обо мне, я умерла бы со стыда тут у ваших ног. Быть может, вы правы, я не прошла испытание до конца. Но Господь не посетует на меня за это. Я все приношу ему в жертву, я все покидаю, ото всего отрекаюсь — только пусть он вернет мне честь.

Вторая картина

Сцена I

Несколько недель спустя. Приемная монастыря кармелиток в Компьене. Настоятель- ницаиБланш разговаривают через двойную решетку, задернутую черной тканью. Насто­ятельница, госпожа де Круасси,— старая и явно больная женщина. Она неловко пытается пододвинуть свое кресло поближе к решетке. Ей это удается с трудом. Она немного задыхается

и говорит улыбаясь.

Настоятельница. Не подумайте, что это кресло— привилегия моего сана, как табурет у герцогинь. Увы! Я хотела бы чувствовать себя в нем удобно из любви к моим дорогим дочерям — они так обо мне заботятся. Но возвращаться к старым привычкам, слишком давно утрачен­ным, непросто. Мне теперь ясно — то, что должно бы доставлять удоволь­ствие, для меня всегда будет только унизительной необходимостью.

Бланш. Как это, наверно, радостно — сознавать, что ты так далеко продвинулась по пути отрешения от мира, что уже не можешь вернуться назад.

Настоятельница. Бедное мое дитя, привычка в конце концов позволяет отрешиться ото всего. Но какой прок монахине отрешаться ото всего, если она не отрешится от самой себя, то есть от собственного отрешения?

Молчание.

Я вижу, суровость нашего устава вас не пугает?

Бланш. Она меня притягивает.

Настоятельница. Да, да, у вас высокая душа.

Молчание.

Запомните все же, что самые простые с виду обязанности на деле зачастую оказываются самыми тяжелыми. Можно одолеть гору и спотк­нуться о камешек.

Бланш (горячо). Ах, матушка, кроме этих маленьких жертв, есть другие страшные вещи...

Настоятельница. Ну, ну, что же это за страхи?

Бланш (все менее уверенным голосом). Преподобная мать моя, я, наверно, не сумею... Мне трудно... вот так... сразу... Но если позволите, я подумаю и отвечу вам после...

Настоятельница. Как пожелаете... А могли бы вы ответить мне теперь же, если я спрошу, в чем вы полагаете первую обязанность кармелитки?

Бланш. Побеждать естество.

Настоятельница. Прекрасно. Побеждать, а не насиловать — раз­ница очень важная. Тому, кто стремится насиловать естество, удается только утратить естественность. А Господь ждет от своих дочерей, чтобы они не разыгрывали всякий день комедию перед Ним, но служили Ему. Хорошая служанка всегда там, где она должна быть и где ее присутствие не бросается в глаза.

Бланш. Я мечтаю проскользнуть незамеченной...

Настоятельница (улыбаясь, с легкой иронией). Увы! Это дается лишь долгими усилиями, и слишком жаркое желание тут не облегчает дела... Вы очень высокого происхождения, дочь моя, и мы не требуем от вас забыть о нем. Отказаться от преимуществ такого происхождения не значит сложить с себя все обязанности, им налагаемые, и эти обязанности покажут­ся вам здесь труднее чем где бы то ни было.

Протестующее движение Бланш.

О, разумеется, вы горите желанием занять последнее место. Опасайтесь этого тоже, дитя мое... Стремясь спуститься как можно ниже, рискуешь перейти меру. А крайность в унижении, как и во всем прочем, порождает гордыню. И такая гордыня в тысячу раз изощреннее и коварней мирской, которая по большей части есть лишь пустое тщеславие...

Молчание.

Что вас толкает в наш орден?

Бланш. Ваше Преподобие велит мне говорить со всей откро­венностью?

Настоятельница. Да.

Бланш. Хорошо. Меня манит подвижническая жизнь.

Настоятельница. Подвижническая жизнь — или некий образ жиз­ни, который, как вам кажется (и напрасно), облегчает путь к подвигу, так сказать, подгоняет подвиг вам по росту?

Бланш. Простите меня, преподобная мать моя, я никогда не строила таких расчетов.

Настоятельница. Самые опасные из наших расчетов — те, кото­рые мы называем иллюзиями...

Бланш. Наверно, у меня есть иллюзии. Но я только того и прошу, чтобы меня от них избавили.

Настоятельница (с нажимом на этих словах). Чтобы вас от них избавили... Вам придется заниматься этим самой, дочь моя. Здесь у каждой слишком много хлопот со своими собственными иллюзиями. Не обольщай­тесь мыслью, что первейший долг монахинь — приходить на помощь друг другу, чтобы украситься в очах нашего небесного Господина, как те девуш­ки, что обмениваются пудрой и румянами перед балом. Наше дело — молиться, как дело лампы — светить. Никому не придет в голову зажигать лампу для того, чтобы она светила другой лампе. «Каждый для себя» — такой закон в миру, и наш закон немного на него похож: «Каждый для Бога»! Бедняжка! Вы мечтали об этой обители, как пугливый ребенок, которого няньки уложили в постель, мечтает в своей темной спальне о тепле и свете гостиной. Вы ничего не знаете о том одиночестве, в котором обречена жить и умереть настоящая монахиня. Ведь есть какое-то число настоящих монахинь, хотя гораздо больше — посредственных и дурных. Да, да! Здесь, как и повсюду, зло остается злом, и от прокисших сливок, хотя они и сделаны из доброго молока, тошнит не меньше, чем от тухлого мяса... О, дитя мое! Нежности не в духе нашего ордена, но я стара и больна, конец мой очень близок, и я могу себе позволить нежность к вам... Вас ожидают суровые испытания, дочь моя...

Бланш. Это не страшно, если Бог даст мне силы.

Молчание.

Настоятельница. Он будет испытывать не вашу силу, но вашу слабость...

Молчание.

Мирские прегрешения хороши тем, что их зрелище отвращает такие души, как ваша. Но те, что вы найдете здесь, вас обманут. Если все взвесить, дочь моя, то быть плохой монахиней — это, по-моему, плачевней, чем быть разбойником. Разбойник может раскаяться, и это будет для него как бы вторым рождением. Но плохой монахине рождения не предстоит, она уже родилась, родилась неудачно, и, если не случится чуда, она так и останется недоноском.

Бланш. О мать моя, я хочу видеть здесь только благое...

Настоятельница. Кто под видом милосердия закрывает глаза на грехи ближнего, тот зачастую всего лишь разбивает зеркало, чтобы не видеть в нем самого себя. По немощи нашей натуры мы распознаем собственные пороки сначала в других. Остерегайтесь поддаваться неразум­ной снисходительности, которая расслабляет сердце и затемняет рассудок.

Молчание.

Дочь моя, добрые люди недоумевают, для чего мы нуж-ш, и в конце концов их вполне можно понять. Мы думаем, наша аскеза дает им до­казательства того, что можно обойтись без многих вещей, которые им кажутся необходимыми. Но для вящей убедительности примера они долж­ны твердо знать, что эти вещи нам так же необходимы, как им... Нет, дочь моя, наше заведение основано не для того, чтобы умерщвлять плоть и хранить добродетели, мы — дом молитвы, одна лишь молитва оправды­вает наше существование, и кто не верит в молитву, может держать нас только за обманщиков или дармоедов. Если бы мы сказали это нечестив­цам откровеннее, нас бы лучше понимали. Разве не вынуждены они при­знать, что вера в Бога присуща всем? И разве это не странное противоречие, что все люди верят в Бога, а молятся Ему так мало и так плохо? Они чтят Его только страхом. Если вера в Бога дана всем, разве не должно быть то же и с молитвой? Да, дочь моя, такова воля Божия; он не сделал молитву, в ущерб нашей свободе, потребностью столь же властной, как голод и жажда, но допустил, чтобы мы могли молиться один вместо другого. Так всякая молитва, пусть даже молитва бедного пастуха, стерегущего стадо, становится молитвой всего рода людского.