Сам должен стать он воплощеньем скуки:
Претерпевать любовь, а не любить,
Вникать в чужие склоки или муки, —
И все, чем жизнь нелепа и страшна,
Познать в себе — и ощутить сполна.
1938
ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ
Призывами к совершенству он изукрасил площади.
Его сочинения были понятны и дураку,
А он повидал дураков на своем веку
И постоянно перетасовывал поэтому вооруженные силы.
Когда он смеялся, сенаторы ржали, как лошади,
А когда он плакал, детские трупики по улицам проносили.
1939
БЛЮЗ ДЛЯ БЕЖЕНЦЕВ
В городе этом десяток, считай, миллионов —
На чердаках, в бардаках и при свете ночных лампионов, —
Но нет приюта для нас, дорогая, здесь нету приюта для нас.
Было отечество, а ничего не осталось.
В атлас взгляни — поищи, где там было и как называлось.
Мы не вернемся туда, дорогая, нельзя нам вернуться туда.
Дерево помню на кладбище в нашей деревне.
Каждой весной одевается зеленью ствол его древний.
А паспорта, дорогая, просрочены, да, никуда паспорта.
Консул глядел на нас, как на восставших из гроба:
«Без паспортов вы мертвы, для отчизны вы умерли оба!»
А мы живем, дорогая, мы все еще как-то живем.
Я обратился в комиссию и услыхал, сидя в кресле:
«Если бы вы через год, а сейчас понапрасну не лезли»…
Ну а сейчас, дорогая, где жить нам, на что жить сейчас?
Был я на митинге, где говорили: нельзя им
К нашим тянуться — и так-то плохим — урожаям.
Это о нас говорили они, дорогая, они говорили о нас.
Гром прокатился по небу старинным проклятьем.
Гитлер восстал над Европой и крикнул: «Пора помирать им!»
«Им», дорогая, в устах его значило — нам, это значило — нам.
Здесь пуделей одевают зимою в жакеты,
Кошек пускают к огню и дают молоко и котлеты.
А, дорогая, немецких евреев не терпят, не терпят они.
В порт я пришел и на рыбок взглянул у причала.
Плавать вольно им, резвиться, как будто войны не бывало.
Недалеко, дорогая, от берега — только от нас далеко.
В лес я вошел и заслушался пением птичек.
Нет у них вечных оттяжек, уверток, крючков и кавычек.
Не человеки они, дорогая, нет, не человеки они.
Сниться мне начало тыщеэтажное зданье —
Тысяч дверей приглашенье и тысячи окон сиянье.
Но не для нас, дорогая, те двери — любая из них не про нас.
Вышел на улицу — вьюга, колонны, знамена.
Тыща солдат маршируют целеустремленно.
Это за нами они, дорогая, — за мной и тобою — пришли.
1939
ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ
На склоне лет он взял курс на кротость,
Причалил к супружеской суше,
Заякорился за женину руку,
Плавал каждое утро в контору,
Где заколдованные архипелаги расплывались на бумаге.
В мире было Добро — и это открытие
Брезжило перед ним в порастаявшем тумане страха,
Бури, однако, бушевали и после вышеозначенного срока,
Они гнали его за мыс Горн осязаемого успеха,
Тщетно манивший потерпеть кораблекрушение именно здесь.
Оглушенный грохотом грома, ослепленный сполохами света,
Фанатик, искавший (как ищут фантастическое сокровище)
Омерзительное чудовище, всеширотный фантом;
Ненависть за ненависть, исступление за оскопление,
Необъяснимое выживание в последнем прибое гибели;
Ложь не сулила прибыли, а правда была проста, как правда.
Зло некрасиво и непременно человекообразно:
Спит с нами в постели и ест за нашим столом,
А к Добру нас каждый раз что есть силы тянут за руку, —
Даже в конторе, где тяжким грузом почиют грехи.
Добро бесхитростно и почти совершенно —
И заикается, чтобы мы не стеснялись с ним знакомиться;
И каждый раз, когда встречаются Добро и Зло, происходит вот что:
Зло беспомощно, как нетерпеливый любовник, —
И начинает свару, и преуспевает в скандале,
И мы видим, как, не таясь, взаимоуничтожаются Добро и Зло.
Ибо теперь он бодрствовал и осознавал:
Спасение поспевает вовремя только в сновидении,
Но и в ночном кошмаре несем потери:
Само воздаяние как знак внимания и любви,
Ибо небесные бури порождены небесным отцом,
А на груди у отца он был несом до этих пор —
И лишь ныне отпущен, опущен наземь.
На капитанском мостике деревянного балкончика
Стоял он на вахте — и звезды, как в детстве, пели:
«Все суета сует», — но теперь это означало нечто другое.
Ибо слова опустились наземь, как горные туманы, —
Натаниэл не возмог, паче любовь его была своекорыстна, —
Но вскричал в первый раз в унижении и восторге:
«Как буханку хлеба, раскромсали небо. Мы ломти божьи».
Позже он сумел написать и об этом тоже.
1939
ЛАБИРИНТ
«Антропос аптерос» — спешащий
Бог весть куда, прямоходящий,
Полуразумный человек —
Веками продолжает бег
По лабиринту. Но в трехсотый
Раз у того же поворота
Тропы вдоль рощи тех же лип
Он понимает, как он влип.
Не лабиринт ли эта штука?
И все ж, как учит нас Наука,
Найди вопрос — найдешь ответ.
Вопрос: есть выход или нет?
Как возгласило Богословье,
Быть может выход лишь любовью
Того, кто, лабиринт создав,
В конечном счете в чем-то прав.
Коль так, то что-то здесь неладно,
Ведь нету нити Ариадны.
На чувства полагаясь, в пять
Сторон пойдешь — и всюду вспять.
По Математике кротчайшей,
Путь напрямую есть кратчайший,
Но Исторический Урок
Гласит: кратчайший путь — не впрок.
Искусство, ведь оно свободно,
Велит идти куда угодно,
Лишь только б душу ублажить. —
Но не довольно ли кружить?
К тому же эти рассужденья
Старинного происхожденья,
Тогда как Современный Взгляд
Вперен вовнутрь, а не назад.
Да и подсказка наготове:
Мы — созидатели условий,
И, значит, лабиринт возрос,
Из наших выделясь желез.
Центр (лабиринта, мирозданья) —
В моем греховном подсознанье.
Не видишь центра — не беда:
Ты в нем, а он в тебе всегда.
В хотенье — гибель; нехотенье —
Спасительное поведенье;
Лишь всхлипывая, слышишь всхлип;
Я влип лишь в мысль о том, что влип.
А коль хотенье неизбывно,
То этот опыт негативный
Имеет позитивный смысл, —
Он в том, что вкус теорий кисл,
А практика неэфемерна.
Я здесь, мне скверно, это верно,
Не вижу выхода вокруг,
И стены выше всех наук!
«Антропос аптерос», — в какую
Мне нынче сторону, — взыскуя,
Взглянул на птичку в небесах,
Лишенную сомнений сих.
1940
* * *
Грядущее крадется к нам, как тать.
Мы собираем слухи по крупице —
О чем мечтает королева-мать
Или к кормилу рвущийся тупица.
На прошлое великие мужи
Косятся, чем темней, тем беззаботней, —
Там те же казни, те же миражи
И та же потасовка в подворотне.
Мы в страхе опираемся на то,
Что кончилось; кончаясь, бьемся в стену,
Дырявую подчас, как решето, —
Что пропускает жирную Алису
В страну чудес, за ветхую кулису, —
До слез мало то место во вселенной.
1940
ГИБЕЛЬ РИМА
О волнорезы бьется с воем
И тяжким грохотом вода.
В разгаре брошена страда.
В пещерах гор — приют изгоям.
Покрой парадных тог — с ума
Сойти; агенты тайной службы
Приходят под покровом дружбы
В патриархальные дома.
Не зарясь на соборных шлюшек,
Берут любую, кто дает,
И славит евнух-стихоплет
Воображаемых подружек.
Головорожденный Катон
Пытает древние вопросы,
Но быкомордые матросы
Удавятся за выпивон.
Огромно Цезарево ложе.
КОГДА ЖЕ АВГУСТУ КОНЕЦ? —
Выводит молодой писец
Стилом казенным с личной дрожью.
Авгуры обожают птиц,
А те на яйцах восседают
И, не гадая, наблюдают
Распад империй, крах столиц.
И, босоноги, безобразны,
По золотым заветным мхам