тогда…
Как-то так вышло, что оба самоуверенных новичка взяли под крыло самую застенчивую девочку класса. Правда, Ника долго не прощала того, что Егор и Лаврик подслушивали в тот день, как она пела, но постепенно, убедившись, что смеяться над ней не будут, оттаяла, потеплела и даже стала делиться с ними мечтами.
И они тоже делились.
Лаврик хотел основать свою собственную финансовую империю и стать самым молодым миллиардером в мире. Егор хотел выучиться на врача и изобрести лекарство от рака, такое дешевое, чтобы его смог бы позволить себе абсолютно любой.
Мечтать так мечтать, говорили Лаврик и Егор, думая каждый о своем, и Ника тоже мечтала — стать оперной певицей и звездой «Ла Скала» — и позволяла этим мечтам уносить себя ввысь, пока попутный ветер расправлял крылья.
У них был свой мир на троих, мир, где можно было позволить все на свете. За пределами этого мира было все иначе. Нике не нравилось возвращаться в реальность, где мечтам не было места, и она пропадала с Лавриком и Егором целыми днями, заставляя маму укоризненно качать головой и спрашивать дочь, когда она успела обзавестись сразу двумя «женихами».
— Мам, да какие женихи, рано мне еще, — раздосадовано говорила Ника. — Мы просто дружим.
— Рано, — лукаво грозила пальцем мама. — В твоем возрасте я уже кончила школу и встречалась с папой, так что не рано. Что же, тебе никто из них не нравится?
Ника задумывалась, краснела, выбрасывая из головы странно неловкие мысли.
— Нет, — заявляла твердо. — Мы просто дружим.
— Ну ладно, дружите, — отступала мама. — Только допоздна не гуляй! Я волнуюсь. Дождь на дворе, а ее куда-то несет на ночь глядя.
— А мы же дома сидим, когда дождь. Мы у Егора будем, мам, если не веришь, позвони и спроси.
Папа Ники постоянно болел, мучился с желудком, хоть и отказывался идти к врачам наотрез, и к себе она ребят не звала. А вот родители Егора были гостеприимные: мама, Ульяна Алексеевна, папа, Иван Сергеевич, а у них был еще чай с медом, собранным их собственными пчелами, и настоящий русский пузатый самовар на углях, перед которым Ника почему-то благоговела.
У Ковальчуков ей нравилось.
— Ты не переживай, мамуль. Все тип-топ.
— «Тип-топ», — бормотала мама, глядя, как Ника прихорашивается у зеркала, забирая свои длинные медно-рыжие волосы в хвост. — Что за слово-то такое, «тип-топ».
Но до поры до времени все на самом деле былотип-топ.
…Ника узнала, что Лаврика положили в больницу с аппендицитом, только наутро перед школой, когда ей на домашний телефон позвонил Егор.
— Ник, ты Лаврика не жди, он не зайдет. Он в больнице лежит, на операции.
— Что? Как? — всполошилась Ника. — Что-то серьезное?
— Все в школе расскажу на перемене. Давай, пока.
Она бежала весь километр от дома до школы, ничего перед собой не видя. Ноги сами несли ее по улице, а потом по школьному двору, а потом по коридорам, заполненным удивленно провожающими ее взглядами учениками и учителями, на второй этаж, туда, где вот-вот должен был начаться урок иностранного языка у «англичан», к которым принадлежали Лаврик и Егор.
Сама Ника была «немка», и их урок математики шел на первом этаже. До звонка оставалось пять минут. Она должна была успеть, или умрет от беспокойства и тревоги.
Егор стоял у окна, вежливо улыбаясь Эмилии, которая была, как Нике вдруг показалось, слишком близко к нему и слишком напирала на него грудью, едва ли не вжимаясь в плечо. Заглядевшись, Ника споткнулась и едва не полетела на пол, но каким-то чудом удержалась на ногах и понеслась дальше. Чертыхаясь и тяжело дыша, она добежала до Егора и остановилась, не в силах вымолвить и слова, но зная, что он все поймет и так.
Эмилия как будто сразу испарилась. Ника так и не вспомнила, ушла она тогда или так и стояла и слушала их разговор — ей было все равно, ей всегда было все равно рядом с ними двумя.
— Я это… — Ей, как всегда, не удавалось начать сразу и правильно, а тут еще сползший с плеча ремень сумки, который она, одновременно пытаясь отдышаться, поправляла, но так неловко, что тот все время сползал снова. — Это… я…
— Да, — сказал Егор, мучая ее нежеланием прийти на помощь и непроницаемым выражением лица. — Это ты.
— Ну Егор… Это… Скажи же мне.
Но он уже, не выдержав, улыбался, и это значило, что все хорошо, и от сердца у Ники отлегло, хоть и не совсем.
— Он в хирургии. — Егор не стал томить; видел, что Ника волнуется. — Вечером вчера увезли, а операцию ночью сделали. Разрез вот от сих и до сих, а так ничего страшного. Не переживай.
— Ничего страшного! — возмутилась Ника, все еще пытаясь поправить соскальзывающий ремешок сумки, а сердце уже пустилось вскачь от облегчения, и слезы подступили к глазам. — Я вам покажу «ничего страшного», когда он выйдет! Вы же меня до полусмерти напугали! И особенно ты!
Она ткнула его пальцем в грудь.
— Ты должен был позвонить мне сразу же!
— Так была уже ночь-полночь, — попытался оправдаться он, но Ника снова ткнула его пальцем в грудь, и, слыша, как взвивается наполненный обидой и волнением голос, Егор сдался и позволил ей то, чего не позволял никому другому: укорять себя, называть себя дураком, заявлять, что их дружбе придет полный и окончательный конец, если когда-нибудь они еще раз ее так предадут.
— Ой… Ему же под наркозом делали, да? Не под уколами? — Нике вдруг представился бледный Лаврик, лежащий на операционном столе с разрезанным животом, и она сама почувствовала, как кровь отливает от лица.
— Ага, под общим, — сказал Егор. — Сделали бы под местным, но сказали, слишком долго наш Лаврик храбрился. Еще немного — и была бы перфорация. Сказали, аппендикс прямо на операционном столе и лопнул.
— И Лаврик тоже дурак, — сказала Ника с чувством под прозвеневший звонок. Ей нужно было бежать вниз, к «немцам», но всегда так трудно было уйти от этих двоих сразу, без еще хотя бы пары слов и пары мгновений отсрочки, и она не удержалась и сейчас. — А ты пойдешь к нему?
— Завтра. Сегодня он не встанет. — Они оба знали, что Ника не попросит, поэтому Егор предложил сам. — Хочешь, вместе с тобой пойдем?
Ника больниц боялась. Да она всего боялась, если с ней не было рядом кого-то из тех, кому она доверяла. Егору она доверяла, и он знал все о больницах, потому что сам будет врачом. С ним было не