на улыбку. — Я пробовала, Лаврик давал мне порулить, но… Мне все время кажется, что нажму не туда, собью кого-нибудь… — Я передернула плечами. — Нет уж. Некоторые люди просто для этого не созданы.
— Тебе нужно просто привыкнуть, — сказал Егор легко, и я поняла, что улыбка мне не почудилась: я услышала в его голосе крошечное ее эхо. — Это не труднее, чем управляться с десятком детей. Честное слово.
Нет, откуда он знает? Неужели Лаврик?.. Нет, он бы не стал говорить с ним за моей спиной. Ведь не стал бы?
— Почему ты здесь? — спросила я, пока мысли крутились в моей голове. — Ты ведь не бросил университет, правда?
— Правда. — Егор помолчал. — Скоро год, как я работаю здесь фельдшером после колледжа, Ника. Я не стал поступать в университет.
— Но ты же так хотел!
Ты же бредил карьерой врача, ты же изучил все учебники для первого курса вуза, и неужели Ульяна Алексеевна вот так позволила своему сыну отказаться от того, о чем он мечтал всю жизнь?
— Ты же помнишь, что это было за время, Ника, — сказал Егор все так же спокойно, словно ему было совсем все равно. — Девяносто восьмой год, кризис, отцу зарплату не платили полгода, маме тоже задерживали… Пришлось выбрать что-то более… практичное.
Девяносто восьмой год, кризис… Нет, я не помнила этого времени. Я не помнила реальности до момента, как родился мой сын, до момента, как я взяла его на руки и посмотрела в сморщенное красное личико с крепко зажмуренными глазами и темными щеточками бровей и не поняла, что он, мой ребенок, на самом деле уже существует.
А значит, все-таки еще существую и сама я.
— Он помогает вам? — спросил Егор спустя короткое время.
— Лаврик?
Он чуть заметно кивнул, глядя на дорогу.
— Да. Олежка ни в чем не нуждается. — При мысли о Лаврике и об оживлении, которое он привезет с собой, улыбка растянула мои губы. — Наверняка привезет кучу подарков, потребует, чтобы я собрала на праздник всех окрестных детей… Он прекрасный отец, лучший в мире.
— Но, так понимаю, не муж.
Все тот же спокойный голос, все то же выражение лица: непроницаемо-задумчивое, как будто Егор не произнес сейчас слов, которые перечеркнули сказанное им же ранее «все в прошлом, Ника» — и только пальцы на руле побелели, словно в них больше не поступает кровь.
— Мы развелись не потому, что Лаврик — плохой муж, — еле выдавила я.
— Наверняка не поэтому, — сказал он.
— Я не хочу об этом говорить, — начала я умоляюще, но Егор перебил, все крепче сжимая руль и произнося каждое слово все четче, так, словно они давались ему с все большим трудом:
— Ведь я же помню все, что ты мне говорила. Ведь я же помню каждое твое слово, помню каждый твой поцелуй, и, Ника, черт возьми… все эти пять проклятых лет я задаю себе один единственный вопрос: когда? Когда ты поняла, что любишь его, а не меня?
— Выпусти меня.
Я едва шептала; он тут же остановился, и я вылетела из машины, с трудом удерживая рвущиеся наружу рыдания.
Я наплевала на пакеты и рванула к своему дому, взбежала по крыльцу и бросилась в ванную, крикнув сыну, что маме попала в глаз соринка, чтобы он не испугался. Я умывалась водой снова и снова, пока не услышала Олежкин голос у двери, и когда выскочила, чтобы защитить моего сына от своего прошлого, хоть оно и не могло причинить ему вреда, то увидела у крыльца пакеты, аккуратно поставленные один к другому.
— Приходил твой друг Егор Иванович, — сообщил Олежка. — Ой, мама, а что это за красивая коробка в пакете? Это мне?
ГЛАВА 6. НИКА
Олежка влепился в Лаврика с диким воплем, обхватил его за ноги и запрыгал, заскакал, неудержимо повторяя: «Папка, папка, приехал папка!», пока это не превратилось почти в песенку из двух таких важных для моего ребенка слов.
Сам же Лаврик отставил в сторону пакеты и бухнулся на колени прямо возле порога, раскрыв объятья, и Олежка крепко обхватил его за шею и уткнулся в воротник его темно-серого пальто, что-то бормоча.
— Привет, сын! — Широкая, полная неподдельного счастья улыбка, и мое сердце екнуло. — Как ты тут? Подрос на бабулиных пирожках, подрос!
— Бабулины пирожки — самые лучшие, — сказала моя мама, появляясь из кухни с мокрым полотенцем в руках. Их отношения с Лавриком были очень сложной смесью уважения, единения, вызванного общей любовью к Олежке, и тщательно скрываемого друг от друга непонимания. Я даже не пыталась распутать этот клубок. Да и кто бы смог? — Как доехал, хорошо? Небось грязно на дороге?
— Ага, — подтвердил Лаврик, целуя Олежку в щеку и гладя его по таким же темным, как и у него самого волосам. — У нас тоже третий день дождь идет, я еле со двора выехал. Ну что, сын, поможешь мне все разгрузить?
— А подарок там? — тут же уточнил Олежка, отстраняясь.
— Нет, — сказал Лаврик, — подарок не там. У тебя день рождения завтра, вот завтра и увидишь.
— А одним глазочком?
— Зачем одним сегодня, если можно будет двумя уже завтра? — резонно заметил Лаврик, потрепал Олежку по макушке и поднялся, расстегивая пуговицы пальто.
Я подошла, чтобы взять его одежду и повесить на вешалку, пока он разувался, и Олежка тут же вклинился между нами:
— Мам, а ты папу не поцелуешь?
— Конечно, поцелую, — сказала я и, дождавшись, пока Лаврик снимет обувь, обняла его и коснулась губами гладковыбритых щек. За спиной легко стукнула дверь: мама тактично скрылась в кухне, оставляя нас втроем. — Я же тоже рада его видеть.
— Пап, ты приехал навсегда?
Столько надежды было в этом голосе, что сердце у меня снова сжалось. Лаврик наклонился и поднял Олежку так, чтобы он оказался между нами, и тот довольно обхватил одной рукой за шею меня, а другой — своего отца, и заулыбался такой похожей на отцовскую улыбкой.
— Нет, сын, я приехал не навсегда, — сказал Лаврик очень мягко, но улыбка все равно сползла с Олежкиного лица. — Но я заберу тебя к себе и бабушке Зазе на целый месяц, чтобы ты побыл с ней и со мной. Хочешь?
— На целый месяц? — удивился наш сын.
— Да.
— И маму тоже? — переводя взгляд на меня.
— Нет, сынок, я не поеду, — сказала я, подавляя вздох. — Мы же с папой теперь живем отдельно, разве ты уже забыл?
Олежка нахмурил темные брови и прижался головой сначала ко мне, потом — к отцу.
— Не