забыл. Просто не хочу.
Мы с Лавриком только посмотрели друг на друга и отвели глаза.
Шутками и прибаутками мы-таки отвлекли внимание Олежки на предпраздничные хлопоты. Лаврик привез кучу украшений, и остаток дня мы наряжали комнату: повесили большой плакат с надписью «С днем рождения», прикрепили воздушные шарики и красивые ленты, по-праздничному расставили игрушки. Торт мама еще загодя заказала своим девочкам из пекарни, где работала, и это чудо кондитерского мастерства, с кремом и мармеладным декором, впечатлило даже меня.
Мы провели день рождения Олежки в тесном семейном кругу: папа, мама, их сын, его бабушка. Олежка дурачился и ходил на голове, смеша нас всех, а получив подарки, сразу же потащил Лаврика собирать космопорт и готовить космическую экспедицию с супергероями. Сам Лаврик подарил нашему сыну велосипед, и Олежка торжественно прокатился на нем по дому. Но места у нас было мало. Лаврик — тоже торжественно — пообещал взять велосипед с собой в квартиру бабушки Зазы. Там было намного просторнее. В итоге космическая экспедиция продлилась до самого вечера, пока Олежка совсем не уморился и не уснул рядом с игрушками, впрочем, крепко вцепившись в руку отца.
— Я заберу его до двадцать девятого числа, — сказал Лаврик, прикрывая дверь спальни и следуя за мной в зал, где я постелила ему постель. — Мама в отпуске, она будет рада с ним побыть. Скучает по нему.
Двадцать девятое. Целый месяц. Сердце мое заныло.
— Так надолго…
— Ник, не начинай. Все же решили. Месяц у тебя, месяц у меня, — нахмурился Лаврик тут же, ставя на зарядку свой телефон, и я вздохнула и сказала, что ничего не начинаю, а просто так привыкла к нашему мальчику, что мне будет совсем не по себе одной.
Телефон у Лаврика был, конечно, модный, с цветным дисплеем и гораздо интереснее моего «Сименса», экран которого светился только оранжевым светом. Олежка разрядил его в ноль, пока играл днем, и я даже поругала его за то, что папе теперь не смогут дозвониться с работы. Но Лаврику, казалось, было все равно. Он за весь вечер ни разу не заикнулся о делах, говорил только о том, что касалось нас троих, вспоминал, как приехал ко мне в роддом, когда Олежка родился, и всякие важные только для родителей вещи.
Да, он, в отличие от меня, помнил мою беременность. Я была словно в прострации те месяцы, ходила по квартире, переживала, изводила себя, а Лаврик… Лаврик словно ждал этого ребенка за нас двоих. Он прикладывал ухо к моему животу, начинал улыбаться, когда Олежка толкался, тащил меня в детскую, чтобы показать, какую красивую мебель купил и какой там сделали ремонт.
Когда я показала Лаврику Олежку через окно роддома второй областной больницы, где рожала, он сначала принялся отплясывать на разрисованном сердечками и именами асфальте джигу, а потом заулыбался и стал вытирать мокрые глаза.
Я тоже плакала. Прижимая к себе свое спящее дитя, слушая ровное сопение, чувствуя носом и сердцемроднойзапах моего собственного новорожденного малыша, я понимала — что бы ни стояло за его появлением на свет, это того стоило.
Каждой минутки. Каждой бессонной ночи.
Мы были без ума от ребенка: я стала настоящей чокнутой мамашей, не готовой отпустить от себя свое чадо ни на мгновение, но и сам Лаврик был таким же, и страшно скучал по Олежке, и, возвращаясь из офиса, первым делом бежал к нему в комнату.
Я только могла представить, как скучает он сейчас.
— То еще ощущение, уж поверь, — признался Лаврик невесело в ответ на мои слова. Помялся. — С мамой у тебя все хорошо? Она как будто похудела чуть-чуть. Не заболела?
Я покачала головой.
— Она после смерти папы почти не ела две недели, все лежала. Да и потом почти с постели не вставала… лежала бы и дальше, если бы не Олежка. Он ее немножко растормошил. Сейчас она даже чуть поправилась. Приходится вместе с ним пирожки есть, оладьи. Первым делом с утра спрашивает, есть ли оладушки. А маме только в радость. С ним она прямо оживает…
Лаврик все смотрел на меня, пока я говорила, и я замолчала, понимая, что что-то не так. Он чуть подвинулся ко мне, не спуская с меня взгляда, тяжело вздохнул, будто решаясь, но зная, что все равно придется сказать.
— Ник. Пока я здесь, мы должны поговорить с Егором.
И ему пришлось схватить меня за руку, когда я издала какой-то сдавленный писк и попыталась встать. Но мое сердце при звуке имени Егора дало сбой. Наша последняя встреча, наша обернувшаяся полным провалом попытка сделать вид, что все хорошо, сорвала с меня весь тот тонюсенький панцирь, которым, как я считала, обросла моя душа, и показала мне единственную неприглядную правду: я все еще люблю его. Я все еще умираю без него, но ничего уже обратно не вернуть, а значит, мне придется и дальше жить в этой вечной агонии, зная, что Егор совсем близко, а я даже не могу коснуться его руки.
— Лаврик… — сказала я тихо, зная, что сейчас он видит все мои чувства в моих глазах. — Я не смогу с ним разговаривать. Не надо.
— Я уже позвонил ему, Ник. Мы договорились встретиться завтра вечером… мы трое: ты, я и он.
Но я уже качала головой.
— Я не пойду. Я начну плакать, я буду сидеть и…
— Ты пойдешь. Ника, ты пойдешь, и ты это знаешь, потому что тебе это нужно так же, как и мне. — Он сжал мою руку крепче, глаза его были темны и полны решимости. — Мы должны рассказать ему всю правду. Он имеет право ее знать.
Я вырвалась из этих сильных рук и встала, не позволив Лаврику продолжить, не желая даже слышать произнесенных этим резким голосом слов.
— Я никуда не пойду, — повторила, отчаянно и твердо глядя ему в глаза. — Я не хочу все снова вспоминать, я еще не забыла, так что я никуда с вами не пойду!
Трусливый заяц, зашептало мне на ухо прошлое голосом Егора, засмеялось, попыталось схватить в охапку и снова унести меня туда, где наша дружба была крепкой, взгляды — прямыми и честными, и до момента, когда мы предали нашего лучшего друга, еще оставалось много-много поцелуев и слов.
Я не позволила ему этого. Я бросилась в спальню к своему настоящему, принявшему облик моего маленького сына, и прижалась к нему в поисках защиты, укрывшись одеялом и безудержно дрожа.
* * *
…Они лежали в палатке вдвоем. Была ночь, и