Читать интересную книгу На все четыре стороны - А. Гилл

Главная особенность этого центрального образа – в том, что я не могу добыть его силой, не могу отправиться за ним на охоту и изловить его. Я вынужден верить, что он придет сам. И он всегда приходит. На Кубе это была пара проституток, которые постепенно освободились от своих омерзительных пьяных спутников-немцев, чтобы в экстазе и забытьи танцевать вдвоем. В Германии это был вообще не образ, а запах – особый резковатый душок, который витал во всех уборных во время спаржевого сезона. Сортирная вонь, спрятанная под грубоватой хмельной доброжелательностью. В Судане это был умирающий от голода человек в пустыне, который предложил мне глотнуть воды из крошечной тыквы.

Судан стал для меня прорывом. Редактор из «Санди таймс» попросил меня написать репортаж о голоде – агентство гуманитарной помощи должно было переправить меня туда и раздобыть мне пропуск от революционной армии, которая контролировала юг страны. Война шла в Судане пятнадцать лет, и я чуть не отказался от поездки. Как я уже говорил, я человек нервный, а тут и испугаться было не зазорно. Вместо меня, отца двух маленьких детей, вполне мог поехать кто-нибудь еще.

Однако в конце концов я все-таки очутился в самолете, и причиной тому было уязвленное самолюбие. Другой редактор (их у нас легион) вызвал меня для конфиденциальной беседы и сказал, что отправлять ресторанного критика в голодный край – это вызывающая бестактность, которая не принесет газете ничего, кроме вреда, а мою карьеру определенно прикончит, и по его высокопрофессиональному мнению я должен сидеть дома и заниматься тем, что получается у меня лучше всего. А именно кушать и смотреть телевизор.

Это решило дело. В принципе путешествие было не таким уж опасным, но я совершил очень глупый и рискованный поступок. Обещанный пропуск куда-то затерялся, и на границе мне пришлось срочно выбирать – либо возвращаться в Найроби и готовить вторую попытку, либо ехать в зону военных действий, не имея при себе никаких надежных документов. Я поехал – и понял, что репортерские задания обладают своим собственным внутренним импульсом. Желание ему подчиняться превосходит все остальные мотивы, поэтому журналисты и гибнут. Если воспользоваться раздражающе банальной фразой, очерк о Судане практически написался сам. Я просто сел, начал писать и не останавливался, пока не закончил. Потом я не изменил в нем ни слова. В газете он колоссально выиграл от изумительных снимков Пола Лоу, которые принесли ему премию журнала «Лайф» (я был в ярости, когда один из них отказались помещать на обложку – вместо него туда попала Лайза Миннелли).

У меня бзик – путешествовать налегке, так что перед выездом я стараюсь не забивать себе голову. Я никогда не выясняю ничего заранее. Я знаю, что так делать не положено. Теория рекомендует собрать побольше стартового материала, переговорить со знатоками, как следует полазить по Всемирной паутине. Что ж, я пробовал следовать этим рекомендациям – я вел себя как прилежный и профессиональный репортер, а в результате прибывал на место с мысленным списком вещей, которые необходимо увидеть, и гигантским грузом предубеждений. Я невольно начинал искать то, о чем мне рассказывали. Конечно, никто не в силах избавиться от того, что ему уже известно. Все мы путешествуем с предрассудками. Я тоже не могу сделать из себя палимпсест. Но я не хочу добавлять заметки и выводы других людей к своим собственным. Если честно, я очень ценю свои предрассудки – это мнения, основанные на долгом жизненном опыте. Но вот что странно: чем больше я путешествую, тем меньше у меня остается уверенности в чем бы то ни было. Чем больше я вижу, тем меньше знаю. Как правило, я пишу о впечатлениях и хочу, чтобы они были максимально яркими и непосредственными.

Прибыв на место, я готов говорить с кем угодно, как назойливый двухлетний ребенок. Это старое журналистское клише – «по словам моего таксиста» – потому и превратилось в клише, что таксисты всегда в курсе уличной жизни. Я пишу только о том, что лежит на поверхности. Мои коллеги часто увлекаются раскопками, игнорируя то, что находится у них перед глазами, или не доверяя ему. В итоге получается картина, увиденная из норы. Например, в Индии я написал большой очерк о Тадж-Махале. Очень многие туристы и знатоки этой страны советуют предпочесть Таджу какую-нибудь другую, менее известную достопримечательность, поскольку он до того привычен и доступен, что якобы потерял всякую культурную и символическую ценность, став пустым китчем. Все это вранье, потому что Тадж ошеломляюще красив. Он популярен – потому что великолепен. Очень легко поддаться влиянию тех, кто с апломбом высказывает свои грошовые суждения или напечатался раньше вас, но нельзя забывать главную заповедь журналиста, пишущего от первого лица: ваше мнение важнее всех остальных.

Еще одна нестандартная черта моего стиля работы заключается в том, что я не люблю путешествовать подолгу. Первые впечатления – самые дорогие. Существует оптимальное время поездки (и оно зависит от места), но рано или поздно обязательно наступает день, когда я начинаю вымарывать, а не добавлять. Лучше всего мне работается, когда я чувствую себя заблудившимся, растерянным, – тогда восприятие обостряется, я четче вижу и слышу. На новом месте очень скоро начинаешь пускать корешки: завтракать в одном и том же кафе, кивать знакомым официантам, понимать дорожные знаки и плакаты, переставать удивляться тому, какие странные здесь лампы, или как чудно люди прочищают носы, или как необычно пахнет на улице. Но привычка – это еще не мудрость. Наоборот, она часто ведет к умышленной близорукости – поезжайте в ЮАР и поговорите в Йоханнесбурге с белыми, которые там живут, и вам станет ясно, как мало вы понимаете при всех своих знаниях. Время отнюдь не помогает человеку видеть лучше или глубже, оно не повысит вашей проницательности; тут все зависит только от ваших желаний и приоритетов. Приехав куда-то, я стараюсь не говорить с тамошними иностранными корреспондентами, потому что у нас с ними разные задачи. Они объясняют события, а я обычно веду речь о том, что находится между событиями. Они заняты движением, я – цветом.

Отправляясь за материалом, я не беру с собой ни фотоаппарата, ни блокнота. Я ничего не записываю по дороге, потому что это меня только отвлекает. Вместо того чтобы помогать, заметки начинают диктовать; вы полагаетесь на них, а не на то, что видите и слышите. Однако я собираю разную макулатуру – карты, меню, билетики, газеты (даже если не могу их прочесть), обертки от еды, туристические буклеты, квитанции. Я всегда возвращаюсь с полной сумкой такого хлама. Писать я сажусь не сразу – выжидаю, пока не уляжется пестрая сутолока у меня в голове. На это уходит неделя-другая, а то и месяц. Я верю, что моя память сама отфильтрует нужное. А еще я стараюсь побольше говорить о тех краях, где побывал. Превращаю свои впечатления в истории, описания и анекдоты, повторяю их, смотрю, как люди на них реагируют, и это дает мне как бы арматуру для очерка. Этот период, где все держится на доверии к памяти, самый трудный. Что если я поеду, увижу, вернусь да и позабуду что-нибудь важное? Мне остается лишь верить, что я ничего не растеряю, что когда я протяну руку за иллюстрацией, она окажется на месте.

Все это возможно, только если писать от первого лица. Это мой голос, моя точка зрения, моя позиция. Ничье мнение не ценнее моего, но точно так же и мое стоит не больше любого другого. Меня часто обвиняют в том, что я говорю сомнительные вещи. Однако я считаю это обвинение комплиментом, причем весьма лестным. Если от моих очерков у кого-то подскакивает давление, отлично – ведь именно с этой целью и пишутся журнальные статьи. Мы, газетчики, многим бросаем вызов. Но хотя по нашей инициативе и затеваются споры, мы никогда не стремимся оставить за собой последнее слово. Да его и быть не может. На свете нет истины в последней инстанции. Чем старше я становлюсь, чем больше вижу, тем меньше у меня твердых убеждений. Мнения, предрассудки, теории и откровения – это всего лишь социальная и интеллектуальная погода, которая сопутствует нашей жизни.

Вид из моего окна сменился на более узнаваемый. Теперь передо мной «Баунти», корабль капитана Блая, а за ним – Сиднейская бухта и паруса знаменитой Оперы, этого Тадж-Махала Южного полушария. Такой привычной, что о ней и упоминать-то не стоит. Но я уверен, что еще никто не говорил вам о летучих мышах. А их здесь тысячи. Они кишат и толкутся над гаванью, как в плохом мультфильме. Огромные, размером с овчарку, – самые крупные летучие мыши в мире. И это настоящая неожиданность.

ЮГ

Не в своей тарелке

Калахари, январь 1998 года

Самое главное в Калахари – то, что она вас ненавидит. Она не постелет вам под ноги ковровую дорожку, не украсит вашу шею цветочной гирляндой и не попотчует вас дармовым стаканчиком сангрии. У нее не припасено для вас ни гостеприимной улыбки, ни информационного центра, ни наушников с переводом, ни экскурсионного маршрута с живописными видами. Если уж говорить начистоту, она вас терпеть не может, причем и не думает хоронить эти чувства в себе – наоборот, она с удовольствием похоронила бы в себе вас. Ее ненависть к вам имеет отнюдь не абстрактный, а откровенно личный характер.