редко, чаще — что рука берет ручку или карандаш и начинает водить по листку; и тогда на поверхности возникают необычные узоры, схемы, буквы. Бумажный листок не знал — каково это — ощущать на себе прикосновение пера или карандаша, но ему казалось, что это очень приятно.
Этот вечер не отличался ничем от многих других: листок уговаривал ручки и карандаши изобразить на нем что-нибудь, те отказывались; одну книгу из книг сняли с полки и унесли. Надо сказать, что на вопросы — «а что там вне комнаты?» книги никогда не отвечали прямо. Иногда только говорили: «Люди», и ничего больше. Но книги всегда возвращались, поэтому никого не пугало, что их уносили. А однажды старый «Словарь иностранных слов», у которого были мятые страницы, и даже пара порванных листов и рассыпающаяся обложка, вернулся заклеенный и с новым твердым корешком. На вопрос: «Что произошло?» он ответил обычным коротким словом: «Люди» и больше ничего не говорил. Хотя в тот день это короткое слово прозвучало не только с гордостью, но и с благодарностью.
Итак, сегодня унесли книгу с названием «Биография Тамерлана», а листок так и не уговорил никого из пишуще-рисующей братии поработать с ним. Наступил вечер, за ним подкралась ночь. Комната уснула. Никто не заметил, как в приоткрытую дверь проскользнула неслышная тень. Сначала она вспрыгнула на подоконник и надолго застыла. А затем одним размашистым рывком переместилась на стол, толкнув при этом почтенную чернильницу. Та приглушенно булькнула, звякнула и с глухим стуком повалилась набок. Колпачок откинулся, и часть содержимого чернильницы — прекрасные синие чернила — выплеснулась на чистый белоснежный лист бумаги. Так что пробуждение всех, кто обитал на столе и рядом, было довольно шумным, а для листка бумаги оказалось еще и весьма неприятным. Он так мечтал, чтобы на нем что-нибудь изобразили! А теперь его репутация вместе с чистотой и белизной были подмочены и запятнаны.
— Что же это? Как же это? Что же мне теперь делать? Как теперь жить? — Потеряно вопрошал бумажный листок. Но все молчали, отворачиваясь или делая вид, что ничего не слышат и не знают. Даже дружок-ластик только молча вздыхал. Бумажный листок понял, что его жизнь кончилась, толком и не начавшись. Никогда не нарисуют на нем красивую картинку, не напишут умных формул, увлекательного рассказа о далеких странах, даже важного и нужного письма, и то ему не достанется, даже коротенькой записки в несколько слов. Листок готов был разрыдаться самыми горькими слезами. Да он бы и расплакался, если бы умел. Но он был всего-навсего листком бумаги.
За окном посветлело. Это означало, что наступило утро и, возможно, в комнате произойдут какие-то изменения. Как же бумажный листок не хотел этого утра! Он даже закрыл глаза, чтобы не видеть восходящего солнца. Но что солнцу до желаний и страхов какого-то листа бумаги, о котором даже не знает? Могучее светило, которое для вселенной было крохотной крупинкой, а для нескольких небесных тел — самым великим — поднялось над землей, озаряя ее и согревая. И ни задернутая с одной стороны занавеска ни затянувшие небосвод тучи, принесшие стук дождя по стеклу, не могли отменить того факта, что наступил день.
Отворилась дверь, и на пороге появился силуэт. Человек. Он всегда возникал в дверях вот так, неожиданно; и все-таки всегда все успевали затихнуть, даже если до этого между обитателями стола и полки шла бурная дискуссия. Теперь же в комнате стояла почти мертвая тишина. Никто не смел даже кинуть взгляд на несчастный листок. А тот лежал ни жив ни мертв, думая: «Вот теперь все будет так, как в кошмарах снилось — или выбросят или порвут.» Человек подошел к столу. Если бы листок мог — он бы побелел от страха еще больше даже под большим чернильным пятном. Твердая рука легла на листок. Как же он мечтал об этом прежде! И в каком ужасе был теперь. Рука поднялась, держа листок. И он завис в воздухе, мысленно крепко зажмурившись и замерев в ожидании скорого и жуткого решения своей судьбы.
Подержав листок немного, его вынесли из комнаты. Листок на время даже забыл свой страх, пребывая в безмерном удивлении: ведь он не книга, ничего интересного в нем не было! Некоторое время листок почти болтался в воздухе, а рука крепко держала его за бок, не позволяя упасть. Потом он ощутил другое прикосновение — тоже рука, но меньше и легче.
А затем начало происходить что-то совсем невообразимое. Что такое ветер, листок знал. Знал и опасался, ведь порой тот врывался в комнату и заставлял дрожать страницы книг, да и сам листок; и только то, что его удерживала за краешек тяжелая чернильница, не давало сорваться со стола. А теперь ветер был вокруг. И он не казался уже таким страшным. Да и рука держала крепко. Точнее — две руки. Они держали и делали с листком что-то, чего он поначалу не понимал. Было немного больно, но его не мяли и не рвали… Складывали. Только спустя несколько секунд листок понял — что с ним делали. Складывали из него… что-то. Аккуратно и старательно, чтобы не порвать даже случайно. Листок затаил дыхание. Но теперь уже не только и не столько от страха, а больше — в жутковатом, но сладком ожидании и предчувствии чего-то необычного. Того, может быть, чего он неосознанно ждал и жаждал всю свою недолгую жизнь.
Вот одна рука отстранилась, и бумажный листок осознал, что он уже больше не листок, а что-то иное. В этом чем-то осталась основа — «душа» листка с его мечтами, с тем, что было бумагой; но вот форма… Теперь оно не ждало надписей и рисунков, а рвалось куда-то вперед.
Рука опустилась, и бывший бумажный листок оказался в воде. Но это не напугало его, а наоборот. Вода подхватила бумажный кораблик и повлекла за собой; вперед к неведомому, к приключениям и неведомым странам, о которых рассказывалось в книгах, оставшихся в комнате. И от этого захватывало дух; бумажная душа кораблика пела от восторга.
Конец
Звездные всадники снов
Медленно и торжественно, словно идущий вниз по немыслимо высокой лестнице распорядитель какого-то обряда, спускается на землю Господин Ночь. Густо-синий плащ темноты тянется за ним, будто стекая своими многочисленными складками по ступенькам это самой огромной лестницы. И с каждым шагом Господина Ночи загораются в вышине яркие звезды. И слышится в наступающей тишине тонкий и чистый звон. Так, словно по подмерзшему льду перестукивают конские подковы.
Господин Ночь воздевает