— Собственно, — улыбается он, — да вы пейте, пейте вино, мера эта была придумана вовсе Его Величеством Людовиком, как и прочие нововведения господина наместника. Господин наместник — лишь проводник воли Его Величества.
Господин председатель до сей поры ничего подобного не слышал. Ни от Жана, ни от господина наместника, ни от своих друзей в столице. Правда, то, что можно было узнать в столице — и в самой армии — тоже на добрые мысли не наводило. Его Величество, наследник Его Величества и семейство де ла Валле играли в какую-то слишком сложную для смертных игру, а расплачиваться за нее — и наверняка головами — придется особам рангом поменьше…
Кубок можно было бы смять, но жаль, хотя всего-то оловянная безделка, такие в Орлеане бедным горожанам подают. Тем более, что он сам приказал достать такие — для самых неприятных гостей. Но Жан вообще не любит портить вещи, даже самые дешевые и некрасивые. В них вложен чей-то труд, они могут сгодиться другим. Людей это не касается. Точнее, не всех.
— Добрый король Людовик, заботливый отец наш, придумал еще множество способов возродить Шампань к былому великолепию. — Великолепия тут не было никогда, ни при ромеях, ни после них — но Арелат совсем близко, и те же земли, те же меловые пустоши там поят отличным вином всю страну, и на соседей хватает. Так что оно вполне возможно. А господину де Сен-Роже полезно понять, что сюрпризы еще будут, и валятся они прямиком из Орлеана. — Здоровье короля!
— Здоровье короля! — не смог не откликнуться глава магистрата.
Страдания господина де Сен-Роже — не наступление арелатцев, не пожар и не потоп, поэтому докладывать о них немедленно, сей же час, не нужно. Но в течение дня все-таки крайне желательно, и, разумеется, лично: дело не из тех, о которых может сообщить и порученец. Что означает не только поездку под дождем — дождь, может, и кончится к вечеру, но и беседу с господином наместником Шампани. Нос к носу. Без лишних свидетелей.
А господин наместник, в отличие от дождя, не пройдет. Это, определенно, к счастью — вот только при мысли об очередной личной встрече хочется прятаться под кровать, как в детстве от придуманной страшилки. Непозволительная слабость, конечно — ну так де ла Валле и не прячется, а что хочется — этого никому не видно.
Хотя расскажи кому, что приходится медленно объяснять себе, что ты под кроватью просто не поместишься — не поверят. И правильно не поверят, потому что почти не помогает уже.
Медленно одеться. Выйти, вдохнуть мокрый зимний воздух. Заехать по дороге посмотреть, как перестраивают старый кожевенный квартал. Еще месяц назад запах там стоял — не продохнуть, а сейчас уже получше стало. Действуют геркулесовы методы, даже тысячи лет спустя. Официально этот участок уже не его, но присмотра все равно требует. Да и приятно. Все спокойно, не торопясь. Пусть привыкают, что он не молодой де ла Валле, а… увы, единственный. И что он не гонит как на пожар ни при каких обстоятельствах. Даже когда пожар. Потому что в этом случае он просто уже на месте.
Им будет проще привыкнуть, чем самому Жану — к ежедневным встречам с господином наместником, хотя бы потому, что граф де ла Валле, сколь малым человеколюбием он ни отличается, не завел чудесной привычки по семь раз на дню сообщать окружающим, что они все, все, все делают не так. Не из симпатии к людям не завел, из чистого расчета. Человека надлежит бранить и хвалить примерно поровну, он тогда лучше исполняет свой долг. Жану очень хотелось получить свою половину похвал, всю — примерно с середины осени, сразу — и совершенно очевидно было, что едва ли такое случится.
И в этот раз — как в воду глядел. Да не в здешнюю мутную, а в горную прозрачную. Выслушали его внимательно — даже от бумаг оторвались — посмотрели прямо, нет, не красят господина коннетабля багровые ободки вокруг радужки, особенно в сочетании с серыми ободками вокруг глаз, а не нужно жечь свечку с шести концов и пытаться снабдить рогами сразу все население провинции… хотя, надо сказать, что в этой области, в отличие от политики, Его Высочество умудряется почти не наживать себе врагов. Осмотрели с головы до ног, дернули головой наискосок…
— Я хотел бы знать, господин де ла Валле, чем вы руководствовались, когда украли у меня месяц. Вернее, по меньшей мере месяц.
Вот у ромеев, — Жан с тоской вспомнил посольство и его обычаи, — после такого «вопроса» можно дать чем-нибудь по голове, например, вот этим толстым томом в деревянном окладе, а потом уже выяснять, в чем дело и что имеет в виду собеседник. У нас — нельзя. Нашему сословию положено уточнять детали и прояснять недоразумения исключительно словесно или при помощи шпаг. Первое тут безнадежно, а второе — не способ. Потому что господина наместника я, конечно, уложу в гроб за минуту, но это никому не нужно, и мне в первую очередь не нужно, а если ему язык отрезать, так он жестами еще хуже выразится.
И вот так — каждый раз.
— Соблаговолите разъяснить, господин наместник. — Просветите сущеглупого, чем, ну чем вас не устраивает поставленный на место де Сен-Роже?..
— Вы знаете… я, пожалуй, не стану вам объяснять. — Коннетабль встает, подходит к окну… верх дурного тона — поворачиваться спиной к собеседнику, но кто спросит с принца крови, особенно с этого? — Вы должны были разобраться в этом сами. И еще три недели назад.
Возвращаясь к столу, Клод, не глядя, берет с одной из деревянных полок стопку бумаг и пергаментных свитков. Порядок в этом кабинете образовался меньше чем за час в первый день — и с тех пор не меняется. Вещи словно гвоздями прибиты к местам. А во время переездов складываются и раскладываются по нумерованным ящикам и корзинам… как лагерь в образцовом полку.
— Читайте, де ла Валле.
Доносы, жалобы, прошения и все такое прочее. От крестьян и ремесленников, накопивших на нотариуса, от соседей, от священников. Все — насчет справедливого хозяйствования господина де Сен-Роже. И большая часть описанного прекрасно известна Жану в пересказах свидетелей и рассказах пострадавших. Да, и про то, как землевладелец платит за неимущих крестьян в королевскую казну, а потом считает их своим двуногим имуществом. И про то, как он этим имуществом владеет. Про небольшой такой гарем из крестьянских дочерей, что само по себе не беда, если б только туда не затаскивали насильно, а девицы не топились и не вешались едва ли не каждый год. Про отцов и братьев этих девиц, повешенных или порубленных за «бунт», каковой бунт состоял в попытках заступиться за дочку. Про веселую охоту на должников, где им предлагалось бегать, изображая зайцев. И многое, многое другое.
На подоконнике снаружи самозабвенно дерутся воробьи. Писк, треск, перья летят во все стороны. Потом мелькает серая тень — и вот ни одного драчуна. Повезло здешней кошке, одним прыжком сцапала сразу двоих.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});