Феспий убирает свой тюк, гребцы откладывают оружие и ворочают весла с ленцой. Кормчий орет на них, грозится, что в Доре медного кольца не получат[41]. Харух шипит ругательства сквозь зубы, но неразборчиво, и я не понимаю его речь. Брюхо, храпевший на мешках у моих ног, открыл глаза и тут же начал канючить – хочет пива или хотя бы воды.
Жарко. Гребцы обливаются потом. Мангабат смотрит на солнце, чешет в бороде и бурчит: в Доре будем после полудня. В небе какая‑то птица, но сияние ладьи Амона-Ра не позволяет ее разглядеть. Сокол?.. Может быть… Отчего бы и не сокол?.. Ведь нас ведет и защищает Амон…
* * *
Дор.
Бухта и причалы вдоль берега; причалы где из камня, где из бревен, а где просто вбитый в землю кол. В бухте с три десятка торговых кораблей и тьма лодок, но не рыбачьих; лодки шныряют туда-сюда, развозят товары. На берегу – толпа, и не скажешь, кого в ней больше, коз, ослов или людей, рослых ли филистимцев в полотняных туниках, уроженцев Хару и Джахи в одеждах из крашеной шерсти, хабиру в серых и бурых хламидах или каких‑то дикарей, облаченных в лохмотья и потертые шкуры. Филистимцы бород не носят, но головы не бреют, как в Та-Кем; прочие же бородаты и волосаты сверх меры и походят больше на обезьян и козлов, чем на людское племя. Много женщин, и все, несмотря на зной, закутаны в плотные балахоны – не поймешь, молоды они или стары, красивы или уродливы. Мелкие торговцы суетятся, шныряют в толпе, вопят, нахваливая плоды, лепешки или поддельные украшения, богатые выступают важно, по бокам у них рабы, сзади – человек с зонтом. Женщины семенят, тащат корзины, торгуются у прилавков и тележек с рыбой, маслом, фруктами. Филистимские воины в кожаных, с бронзовыми заклепками доспехах шагают широко, расталкивая покупающих и продающих; на лицах – презрение к суетливому сброду. Корабельщики дружно тянутся к харчевням, где, под тентами из парусины, продают пиво, хлеб, вино, оливки и жареную рыбу. Все эти люди гомонят на непонятных языках, козы блеют, скрипят колеса, шелестят одежды, и временами раздается протяжный вопль осла. Пыль, жара, столпотворение…
За причалами, складами и харчевнями – город. Вернее, то, что здесь называется городом: беспорядочное скопище глинобитных лачуг, над которыми торчат строения повыше – надо думать, храмы и жалкие дворцы местной знати. Там тоже пыль, жара и вонь и никакого благолепия. Не Фивы и даже не Танис! Я не очень представляю, кому принадлежит этот городишко – вроде бы филистимскому племени чакалов, но бородатых образин из Джахи и кочевников-хабиру тут больше, чем филистимлян. Однако князь, правитель Дора, чакал, земли к востоку филистимские, и там есть другие города, менее шумные и суетливые, чем этот. Так сказали Мангабат и Феспий. Феспию случалось тут бывать по делам владыки Таниса, а Мангабат торговал в Доре, обменивая зерно на изделия из бронзы и железа.
Но сейчас у него не имелось товаров для Дора, он должен разгрузить корабль в Библе, а главное, доставить меня к Закар-Баалу. В этом городке чакалов мы собирались взять воду и заночевать, так как в темное время любая гавань безопаснее, чем дикий берег. В городе князь и храм, а где храм и князь, там порядок. Во всяком случае, в Обеих Землях так, и в Джахи, очевидно, тоже. Без порядка не собрать налоги, и доход от торговли не получишь, и приношения богам будут скудны и редки. Словом, князья и жрецы любят порядок и понимают его так: плати – или ляжешь под палки.
Но князь князем, а осторожность не помешает. И потому Мангабат оставил на судне Элисара и Миркана, своих помощников, а с ними – четырех гребцов. Остальных отпустил, выдав по паре медных колец и приказав, чтобы шестеро пили в меру, явились, когда стемнеет, и охраняли ночью груз. Наш корабль стоял у каменной пристани, и это было особое место, только для кораблей владыки Несубанебджеда. Рядом находился постоялый двор – длинный сарай для товаров, крытый пальмовыми листьями, и харчевня с колодцем, откуда мореходы брали воду. Здесь я и расположился вместе с Мангабатом и Феспием. Бедер, правитель Дора, узнав о нашем прибытии, послал нам хлеб, вино и мясо, целую бычью ногу. После ночевки на голой земле и варева из чечевицы, свежий хлеб и мясо, зажаренное на вертеле, казались блюдом богов, а сарай, где можно было спать под крышей, мнился дворцом. Я отнес немного хлеба Брюху, который, как обычно, ночевал на корабле, вернулся в сарай, выпил вина и лег на циновку.
Уже смеркалось, с моря потянуло свежим ветром, торговый день закончился, люди разошлись. Наступила тишина, нарушаемая только плеском волн и перекличкой мореходов, охранявших свои корабли. Явились шестеро наших ночных стражей, шумные, веселые и пьяные. Сквозь наплывающий сон я слышал, как ругается кормчий, как велит им облить друг друга водой и отправляться на судно. Рядом тихо дышал Феспий, его голова лежала на тюке с оружием, под рукой сверкал бронзовый кинжал. В небе сияла луна, божественная владычица ночи, и чудилось мне, что лежу я в своем доме, и не Феспий у меня под боком, а дорогая моя Аснат или наложница Туа. А может, Нефрура, танцовщица из нашего храма, к которой я временами захаживал… Мужчинам простительны маленькие слабости.
* * *
Я пробудился утром от криков и проклятий кормчего. «Где Харух? – вопил он, – где этот краснозадый павиан? Где он, чтоб Исида на него помочилась?» Гребцы оправдывались, бурчали, что корабль цел, и с грузом тоже все в порядке, никакого ущерба, все корзины, мешки и горшки на месте. Похоже, наши охранники уснули‑таки ночью, а когда проснулись, было их не шестеро, а пятеро. Харух, мой ненавистник, исчез.
«Исчез так исчез, – подумал я. – Печали об этом не больше, чем о песке пустыни. Не больше, чем о дерьме осла, издохшего месяц назад».
С такой мыслью я поднялся и зашагал к кораблю.
Мореходы уже вернулись после ночной гулянки. Бороды встопорщены, на битых рожах – синяки, глаза, будто у снулой рыбы, и от всех несет кислым дешевым вином. Стоят, покачиваются… Удивительно, как можно упиться за два медных кольца! Однако стоят, хоть качаются, и готовы сесть на весла и поднять парус. Этот народ из приморских городов на диво крепок, когда касается выпивки.
Вместе с Феспием я взошел на помост. Брюхо, конечно, храпел, наполняя воздух пивными и прочими ветрами. Но что‑то еще добавлялось к этим запахам, что‑то знакомое и неприятное.
– Воняет, – произнес Феспий, морщась.
Я подумал, что Брюхо обмочился во сне, с ним такое бывало. Растолкал кушита, велел помыться. Корабельшики тоже полезли в море, чтобы выгнать хмель, и прихватили моего раба. Он визжал, отбивался. Брюхо вырос в жаркой сухой степи и воду не любит, тем более соленую, боится водяных чудовищ и какого‑то страшного духа, повелителя вод. По этой причине кушиты его племени моются редко, только в мелких ручьях, где нет ни духов, ни крокодилов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});