идею, что опричнина представляла собой «военно-административную реформу», вызванную «„спазмом“ неудач на Ливонском театре военных действий», — «набор чрезвычайных мер, предназначенных для того, чтобы упростить систему управления, сделать его полностью и безоговорочно подконтрольным государю, а также обеспечить успешное продолжение войны. В частности, важной целью было создание крепкого „офицерского корпуса“, независимого от самовластной и амбициозной верхушки служилой аристократии»[176]. Определяющим считает военный фактор в создании опричнины и К. Ю. Ерусалимский, но по иным причинам: «Опричнина… была… секретной мобилизационной политикой, выражением и формой нетерпимости по отношению к внешнему врагу, к его подозреваемым сообщникам внутри Российского государства и реакцией российской власти на первые крупные поражения»[177]. Не подлежит сомнению, что неудачи в войне с Литвой повлияли на возникновение опричнины, но всё же ни в одном источнике не содержится упоминания о военном назначении реформы, так что и это объяснение остаётся только одной из версий.
Думаю, что пока историкам не удалось найти единственно верное и непротиворечивое истолкование опричнины. Очевидна лишь её общая направленность на усиление личной власти Ивана IV. Мне представляется, что опричнина — это его реакция на те новые формы отношений между аристократией и монархом, которые начали складываться в ходе «реформ Избранной рады», подстёгнутая, конечно, военными поражениями. Политика «консолидации элиты» вела к развитию у бояр навыков корпоративной солидарности, которые сказались, например, в деле Семёна Ростовского. Можно предположить также, что статья 98 Судебника о необходимости одобрения Думой новых законов не была мёртвой буквой, и бояре, обсуждая их, всё более демонстрировали свою политическую самостоятельность. Стали складываться формальные и неформальные институты, сковывавшие произвол самодержавия. До поры до времени Иван с этим мирился, уступая влиянию своих доверенных советников, но его мировоззрение и его натура, видимо, плохо сочетались с практиками диалога и компромисса. Вступив в пору зрелости (опала Сильвестра и Адашева случилась накануне его тридцатилетия), Грозный сбрасывает с себя чуждый, навязанный ему образ поведения и становится самим собой.
Можно предположить, что, разрубая Россию опричниной «яко секирою», царь прежде всего хотел расколоть русскую знать, опасаясь, что она станет серьёзной политической силой, с которой ему придётся считаться. Как выразился Иван Тимофеев, самодержец «крамолу междусобную возлюби, и во едином граде едины люди на другие поусти [натравил]». Англичанин Джильс Флетчер, посетивший Россию в конце XVI в., охарактеризовал методы Ивана IV схожим образом: «…он посеял между ними [боярами] личное соперничество за первенство в чинах и званиях и с этой целью подстрекал дворян менее знатных по роду стать выше или наравне с происходящими из домов более знатных. Злобу их и взаимные распри он обращал в свою пользу, принимая клевету и доносы о кознях и заговорах, будто бы замышляемых против него и против государства. Ослабив таким образом самых сильных и истребив одних с помощью других, он наконец начал действовать открыто и остальных принудил уступить ему права свои».
Интересно, однако, что именно в опричный период, в июне-июле 1566 г., в Москве состоялось собрание представителей разных «чинов» (бояр, духовенства, служилых людей, купцов, государевых чиновников — дьяков), которое многие исследователи считают первым Земским собором. Целью собрания было обсуждение вопроса о продолжении войны с Литвой. Но вряд ли можно признать это консультативное совещание заседанием полноценного сословно-представительного учреждения: выборов делегатов не проводилось; было представлено исключительно столичное дворянство и купечество; решение собора не выразилось в виде общего постановления — «приговора». По афористической формулировке Ключевского, «собор 1566 г. был в точном смысле совещанием правительства со своими собственными агентами… это было ответственное представительство по административному положению, а не полномочное представительство по общественному доверию… часть в составе собора… имевшая по крайней мере некоторое подобие представительства, состояла из военных губернаторов и военных предводителей уездного дворянства, которыми были столичные дворяне, и из финансовых приказчиков правительства, которыми были люди высшего столичного купечества»[178].
Работа совещания свелась к подаче мнений от каждой группы «чинов» по отдельности, все они одобрили продолжение войны: «Едва ли сами мнения не были внушены известным желанием правительства; об этом свидетельствует их однообразие»[179]. По убедительному мнению немецкого историка Х.-Й. Торке, «[н]а соборе речь шла только о как бы под присягой принятом обязательстве — согласии с правительственной политикой, а на это имелось три причины: общеизвестная недоверчивость Ивана IV, потребность у правительства в информации об экономических возможностях населения для продолжения войны и, может быть, стремление царя показать польской дворянской монархии, что Москва тоже опирается на согласие населения (хотя и мнимое)»[180]. Что касается последнего пункта: в столице в ту пору как раз находилось польское посольство, кроме того, именно с 1566 г. «одним из кандидатов на польский престол считался сын Ивана Грозного, царевич Иван Иванович»[181] — так что желание Кремля нарисовать для поляков более приемлемую для них картину московского управления вполне понятно.
«Вольны подвластных своих жаловати и казнити»
Первый русский царь стал первым московским Рюриковичем, письменно изложившим свою политическую идеологию. В послании Курбскому, написанном в июле 1564 г., она выражена предельно чётко и ясно. Источник царской власти — Божья воля и «благословение» прародителей, она, таким образом, получена не от подданных, и с ними монарх ею делиться не обязан. Ответственен государь только перед Богом и своей совестью. Подданные — рабы государя, «Божиим изволением деду нашему, великому государю Бог их поручил в работу», и подобает «царю содержа™ царство и владети, рабом же рабская содержати повеления». Выступать против монарха — всё равно что бросать вызов самому Господу: «Противляйся власти, Богу противится, аще убо кто Богу противится — сей отступник именуется, еже убо горчайшее согрешение». По существу, покорность самодержцу объявляется религиозным догматом: «…грешно сопротивляться царской каре, грешно „ненавидеть наказание“… царский гнев, равно как гнев Божий, — некое отличие, неприятие которого является делом безумным и кощунственным»[182]. Без самодержавной власти государство невозможно: «…аще не под единою властию будут, аще и крепки, аще и храбри, аще и разумни, но обаче женскому безумию подобны будут».
С нескрываемым презрением относится Грозный к европейским монархам, власть которых так или иначе ограничивается их подданными: «А о безбожных языцех, что и глаголат! Неже те все царствии своими не владеют: как им повелят работные их, так и владеют». Власть же московских государей ничем не ограничена: «Российское самодержавство изначала сами владеют своими государствы, а не бояре и вельможи… Доселе русские владетели не истязуемы были ни от кого [ни перед кем не отчитывались], но вольны были подвластных своих жаловати и казнити, а не судилися с ними ни перед кем».
«А жаловати есмя