в выработке политической линии московского правительства ещё не заметно»[165]. Точно так же к земским соборам невозможно отнести и чисто церковный Стоглавый собор. Государство в период «реформ Избранной рады» нисколько не ослабило своего стремления к контролю всего и вся, напротив, именно тогда сформировалась система центральных правительственных органов — приказов. Местное самоуправление находилось под довольно жёсткой государственной опекой. Более того, «по существу, подобная организация местного управления была более ответственной повинностью, чем льготой» — «даровой службой „государеву делу“»[166].
«Реформы Избранной рады» не только не поколебали служилый статус русского боярства и дворянства, но и усилили его. Именно в 50-е гг. окончательно установился порядок обязательной службы за владение не только поместьем, но и вотчиной. Судебник 1550 г. запрещал кому бы то ни было принимать на службу государевых детей боярских, за исключением отставленных от службы. Под Москвой была испомещена тысяча лучших служилых людей для постоянной службы в столице. Возникла относительно централизованная военная структура, состоявшая из Государева двора (в основе которого — упомянутая выше тысяча), служилых «городов» провинциального дворянства и стрелецких пехотных частей.
Английского путешественника Ричарда Ченслера, дважды посетившего Москву как раз в эту пору, поразили суровые условия службы русских помещиков: «Если… собственник состарится или несчастным образом получит увечье и лишится возможности нести службу великого князя, то другой дворянин, нуждающийся в средствах к жизни, но более годный к службе, идёт к великому князю с жалобой, говоря: у вашей милости есть слуга, неспособный нести службу вашего высочества, но имеющий большие средства; с другой стороны, у вашей милости есть много бедных и неимущих дворян, а мы, нуждающиеся, способны хорошо служить. Ваша милость пусть посмотрит на этого человека и заставит его помочь нуждающимся. Великий князь немедленно посылает расследовать об имении состарившегося. Если расследование подтвердит жалобу, то его призывают к великому князю и говорят ему: „Друг, у тебя много имения, а в государеву службу ты негоден; меньшая часть останется тебе, а большая часть твоего имения обеспечит других, более годных к службе“. После этого у него немедленно отбирают имение, кроме маленькой части на прожиток ему и его жене. Он даже не может пожаловаться на это, он ответит, что у него нет ничего своего, но всё его имение принадлежит Богу и государевой милости; он не может сказать, как простые люди в Англии, если у нас что-нибудь есть, что оно — „Бога и моё собственное“. Можно сказать, что русские люди находятся в великом страхе и повиновении и каждый должен добровольно отдать своё имение, которое он собирал по клочкам и нацарапывал всю жизнь, и отдавать его на произволение и распоряжение государя. О, если бы наши смелые бунтовщики были бы в таком же подчинении и знали бы свой долг к своим государям! Русские не могут говорить, как некоторые ленивцы в Англии: „Я найду королеве человека, который будет служить ей за меня“, или помогать друзьям оставаться дома, если конечное решение зависит от денег. Нет, нет, не так обстоит дело в этой стране; они униженно просят, чтоб им позволили служить великому князю, и кого князь чаще других посылает на войну, тот считает себя в наибольшей милости у государя; и всё же, как я сказал выше, князь не платит никому жалованья».
В годы реформ усилился государственный надзор над архиерейской администрацией. «Стоглавый собор постановил, что архиереи не могут однолично, без одобрения и согласия царя, назначать своих бояр, дворецких и дьяков, и что в случае неимения архиереем лиц, способных занять эти должности, царь назначает их из своих чиновников; точно так же, без согласия и воли царя, архиереи не имеют права и увольнять по своему усмотрению от занимаемых ими должностей назначенных царём чиновников. В силу этого постановления… светская власть окончательно присвоила себе право назначать и увольнять важнейших светских архиерейских чиновников, и не только чиновников простого епархиального архиерея, но и самого московского и всея Руси митрополита, а потом патриарха»[167].
Так что сомнительно, чтобы Московское царство, по крайней мере — в перспективе ближайших десятилетий, могло эволюционировать по польскому варианту, как предполагает Б. Н. Флоря[168]. Коррекция системы происходила без слома её основ, в чём, видимо, боярство вовсе и не было заинтересовано. Трудно прогнозировать, появились бы в дальнейшем процессе этой коррекции новые, более радикальные тенденции. Слишком мало времени — всего лишь десятилетие 1549–1559 гг. — Иван IV следовал советам «реформаторов». Зато несомненно другое: стратегия «коллективного руководства», «консолидации элиты» себя полностью оправдала блестящими успехами как во внутренней, так и во внешней политике (присоединение Казани и Астрахани, удачное начало Ливонской войны). Срыв этой стратегии — одна из величайших трагедий русской истории.
Опричнина
Мы можем только предполагать, почему Иван IV резко оборвал политику «консолидации элиты» и развязал невиданный доселе в русской истории террор против собственных подданных. Действительно ли царь (как он настаивал в письме к Курбскому) был столь сильно потрясён нежеланием многих бояр во время его тяжёлой болезни 1553 г. присягать менее чем годовалому царевичу Дмитрию? Иные из «отказников» в частных беседах говорили, что лучше служить государеву двоюродному брату Владимиру Старицкому, чем родне царицы — Захарьиным. Их логика вполне понятна: при малолетнем царе Захарьины, несомненно, стали бы фактическими господами положения, что сулило второе издание печальной памяти «боярского правления». В данных конкретных обстоятельствах князь Владимир Андреевич был, конечно, более предпочтительным кандидатом на престол. Как бы то ни было, присяга царевичу всё же состоялась, а царь выздоровел. Возможно, что в душе он и затаил обиду, но политику продолжил прежнюю, более того, «учёл критику»: Захарьины и их присные были оттеснены с руководящих должностей. Князь Старицкий позднее поклялся служить любому из сыновей Ивана, потенциально могущему занять трон.
Другим яблоком раздора между самодержцем и аристократией (опять-таки по версии Ивана в послании Курбскому) стало дело князя Семёна Ростовского, пытавшегося в 1554 г. бежать в Литву. Бояре проявили коллективную солидарность, и в результате их заступничества и печалования митрополита никто из родственников князя не пострадал, да и сам он отделался довольно легко: лишившись боярского сана и недолго пробыв в заключении, продолжил службу в провинции (во время опричнины он всё же погиб). Но и после этого случая правительственный курс не претерпел изменений — видимо, Иван продолжал находиться под влиянием Адашева и Сильвестра. Он отстранил их от себя только в начале 1560 г. Причиной опалы большинство историков считают внешнеполитические разногласия — советники полагали, что необходимо прекратить Ливонскую войну (в которую грозились вступить Литва и Швеция)