весенние разливы вода по осочнику подходила к деревне вплотную, а летом и осенью к лодкам приходилось топать ещё с четверть версты. Впрочем, если осень выдавалась сухой и луг не развозило в болоту́, Пётр Алексеевич подгонял машину прямо к лодкам.
На деле Селецкое озеро – объединённая протоками система озёр: Тайловское, Чёрное, Дубновское… Но то при низкой воде, иное дело в половодье – в половодье части, обнаруживая родство, сливались в сверкающее холодное единство.
Володя жил со стариками родителями. В хозяйстве – корова, лошадь, куры. Плюс пёс и кот. Мать и отец следили за скотиной, подспорьем – пенсия, Володя браконьерил на озере – ставил сети и мерёжи. За домом на огороде у него был выкопан небольшой пруд, куда Володя запускал выловленную рыбу, а под навесом у сарая была обустроена коптильня. Так и кормились – огородом, молоком, яйцами и озёрными дарами. Если в пруду набирался излишек, Володя запрягал лошадь и они с отцом на телеге отправлялись торговать – по средам, пятницам и воскресеньям в Новоржеве налаживался бойкий рынок.
Пётр Алексеевич открыл дверь багажника, выложил на землю мешки с чучелами, переобулся в болотники и перепоясался поверх тёплой куртки патронташем. На крыльцо вышел Володя – большой, как медведь, и добродушный, как крутившийся в его ногах, не знающий муштры и палки пёс. Когда здоровались, ладонь Петра Алексеевича утонула в его лапище.
– А вот, – сказал Пал Палыч, – Вова подумал и решил, пошто деревни-то пустеют.
– Ну? – повесил на шею ружьё Пётр Алексеевич.
– А когда на сяле людей няма, – с улыбкой, но веско сказал добродушный Володя, – в партизаны идти некому.
– Так-то! – поднял палец Пал Палыч. – Тяперь ищите, кому выгодно.
Пал Палыч, человек ответственный, буквальный, уже наведывался сюда утром на старенькой «Оде» – смотрел, где садятся гусь и утка, подбирал места под засидки. Лодку он держал на озере свою, вёсла хранил у Володи в сарае. Хотя, пожалуй, можно было без опаски оставлять вёсла на берегу: всё равно лодки, которых тут насчитывалось три, навязывали к всаженным в илистую землю колам без замков. Чужие появлялись здесь редко: деревня знавала лучшие дни, а теперь из шести домов жилые – только три, да и то третий заселялся только летом.
Забросили за спину рюкзаки, подхватили мешки с чучелами и, забрав в сарае вёсла, двинули к озеру.
Весенняя вода стояла высоко, идти пришлось метров сто, не больше. На берегу перевернули синюю плоскодонку, столкнули в воду. Сложили в лодку вещи и вёсла, Пал Палыч пристроил вдоль борта шест. Садиться в лодку не стали – повели её, толкая руками, по затопленному лугу, по стелящимся на воде прелым прошлогодним травам, мимо торчащих верхушек осочьих кочек, на глубину.
Когда болотники ушли во взбаламученную илистую воду выше колена, Пётр Алексеевич сел на вёсла, а Пал Палыч, пристроившись с винчестером на корме, принялся направлять, указывая гребцу, каким веслом подработать. У берега с криками носились чибисы, взблескивая белым брюхом, вдали над водой то тут, то там взвивались, быстро орудуя махалками, женихающиеся стайки – селезни гонялись за утками. Лодка лавировала между островками тросты́, проскальзывала в узких проходах, то и дело перегороженных притопленными сейчас старыми заколами, тут и там на воде среди буроватых листьев кувшинок виднелись вывороченные из ила бородавчатые корневища.
На глубине Пал Палыч дважды просил Петра Алексеевича поднять вёсла: лодка пересекала поплавки Володиных сетей.
– Рыбнадзор не штрафует? – Пётр Алексеевич подгрёб вправо.
– Вову? – Пал Палыч качнул ладонью, мол, хватит выруливать, теперь – прямо. – Бывало. Но редко – пока за руку ня возьмут. А его поди возьми.
– Когда берут – не ропщет? Он ведь здоровый, может зашибить.
– А он ня заводной, нет. – Пал Палыч улыбнулся. – Разве подопьёт и его заведут.
– Пьёт? – не то чтобы спросил, скорее утвердил, Пётр Алексеевич.
– Ня без того. Ему нальют, он выпьет да крякнет: «Ох, гадость! А ещё есть?»
По пути договорились, что, если не зарядит дождь, они останутся здесь и на утреннюю зорьку. Пётр Алексеевич счёл решение разумным: он не представлял, как можно в темноте, пусть и с фонарём, отыскать обратную дорогу в лабиринте проток, озёрных заводей и камышовых островов.
– А Яков Николаич, – сказал Пал Палыч, – тот, что нынче рыбнадзор – мужик ня гожий. Вот расскажу про него, когда он в рыбнадзоре ня служил ещё. – Пал Палыч поудобнее пристроил на коленях винчестер. – Поставили с им сетку – а лето было, жара, вода тёплая, – и щука попалась с вечера. Утром проверяем, а у ней уже и жабры белые. Я говорю: надо выкинуть. А проверял сетку Яков: я – на вёслах, он вытаскивал. Я помоложе был, – пояснил Пал Палыч, – потому подгребал – это потяжелей, а он в сетке ковырялся. Выкинь вон, говорю. А он: не-не, Паша, хорошая рыбина. Ну, мне, говорю, она ня нужна. Я возьму, говорит. А и ладно. Достали рыбу, привезли, стали делить в две кучи. Ну, говорю, бери, какую хошь. Мы ж ня жадные. Так он ту бярёт кучу, в которой нет той рыбины – мне, стало быть, ту щуку уступает. Ну, ладно, думаю, и с его кучи кидь так в сторону одну рыбину – подальше. А чего ты? – меня спрашивает. Да я, говорю, откину, она тут мешает. Кучи-то рядом почти. – Пал Палыч отмерил руками расстояние между кучами. – Он отвлёкся – за той рыбиной тянется, – а я тем часом свою-то эту щуку ему кидь, а взамен евоную рыбину из кучи взял сябе. Ну, раз тябе она надо, так бяри – я честно сделал. Он обернулся: во, а чего, Паш, эта рыбина у меня? Она ж в твоей куче была? Я говорю: Николаич, я честный человек – я сказал, она мне ня надо, я тябе кинул, а ты делай, что хочешь. Но я-то от него сябе взял гожую! – Лицо Пал Палыча сияло. – Вот такой он был человек. А другой бы никогда ня взял – сразу б выкинул. А тяперь вона – рыбнадзор…
Наконец добрались до присмотренного Пал Палычем места – залитой половодьем болоты́ с разбросанными по ней редкими кустами лозы. В одном из них Пал Палыч утром обустроил гнездо – укрепил пару досок и положил на них старую автомобильную покрышку. Пётр Алексеевич высадил его у засидки и подал мешок с чучелами. Здесь было неглубоко, болотники не зачерпывали, так что раскидать болвано́в можно было и без лодки.
– Вон к тому кусту грабьте, – указал Пал Палыч на чернеющую в полутора сотнях метров купину. – Я