Впрочем, не важно. Он благополучно совершил и эту поездку, и еще несколько.
Через некоторое время после нашего возвращения из провинции я увидел его в публике на дневном представлении. Стоя с краю, он хлопал и кричал с таким пылом, будто сознавал свою особую связь с магией, с чудом, с безумством нашего дела. Когда мы начали разбирать подмостки, я поманил его; он с широкой ухмылкой затесался среди нас, еще не снявших грим и костюмы, здоровался то с героиней, то с конюхом, а после пришел ко мне в фургон и рассказал кое-что из того, о чем я уже говорил.
Я принял его рассказ близко к сердцу, ужасаясь его падению и восторгаясь последующими успехами – ни дать ни взять купец, чье дитя приносит отличный отзыв из твоей школы. И к безумию своему, и к удаче он относился с умеренной благодарностью человека, которому посчастливилось. Уверен, что память о необъяснимом безумии все еще пугала его, когда городские шумы внезапно сливались с внутренними голосами, что звучат в каждом из нас. Если он в разговоре со мной не выражал страха, что безумие может вернуться, то потому лишь, что был, в конечном счете, большим храбрецом. Однако мне, хотя я его храбрости нисколько не умаляю, казалось также, что он считает себя персоной чересчур незначительной для нового прихода безумия – главное, пить поменьше. Его радовало, что он теперь горожанин, что он знаком с лицедеем, что лицедей этот приглашает его после спектакля к себе и ему есть о чем рассказать.
Как я сам отнесся ко всему этому?
Самым низким манером. Я прикидывал, не предложить ли ему остаться еще ненадолго… за обычную плату, конечно… и проделать кое-что из того, что мы обычно проделывали. И опасался, что он обидится. Мне думалось, что он пришел на спектакль, и хлопал, и со мной сидел отчасти и потому, что считал меня причастным к своему чудесному преображению.
О своем сумасшествии, в отличие от истории, как испугался нашего бутафорского дракона, он никогда больше не вспоминал. Но в следующие наши встречи это вспоминалось мне всякий раз, как он рассказывал мне что-то смешное о своем новом противозаконном занятии. Быть может, наши персонажи в ярких одеждах и блестках, распутывающие хитроумные интриги на сцене, освещенной то солнцем, то лампами, казались ему неким подобием его многоголосого помешательства? Не думал ли он, что вся наша труппа постоянно обитает в том хаосе, куда он столь неожиданно впал, и что он своими рукоплесканиями воздает должное нашей храбрости? В конце концов, однако, я отбросил эти мысли как вздор, нашептываемый желанием и самым разумным из нас.
Когда он в тот раз ушел, я долго бродил по рынку и по мосту, любопытствуя, не преувеличил ли он своих достижений. Что, если он стоит на своем обычном месте в надежде заработать пару монет? Тогда уж я не буду стесняться. Убедившись наконец, что его здесь нет, я сказал себе, что меня попросту обуяла похоть и я могу утешиться с любым другим юношей.
Тем не менее на веселый ужин за нашим общим столом я вернулся один. Так мы оба совершили переход из любовников в друзья. Но это, клянусь краем одежды твоей царственной кузины, таинственной владычицы нашей, все, что я могу тебе о нем рассказать.
5
Да, прекрасная мысль. Выйдем из душного фургона и прогуляемся. Только недалеко: мне скоро надо будет вернуться на вечернее представление. Может, останешься?
Да, понимаю: тебя ждут в школе. Удивительно, как это ты выбрался нас посмотреть и со мной побеседовать. Было бы черной неблагодарностью требовать чего-то еще.
Однако, после всех рассказов о другом моем давнем знакомце, хочу спросить: а помнишь ли ты, юноша, как познакомились мы? Не говори только, что тебе уже сорок: я, шестидесятилетний, вправе называть тебя юношей.
Да, я был среди гостей на том празднике, что устроил для тебя дядя в честь твоего возвращения из поездки по нашей загадочной, великолепной стране.
Думаешь, это произошло там? Скажи тогда, как я получил приглашение? В то время я не знал еще никого из вашего круга, кто взял бы меня с собой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Ты сам пригласил меня, вот как.
Неужели не помнишь?
Мне, право же, кажется, что боги создали для каждого из нас разный город: мы не только по-разному его видим, но и по-разному помним, что и когда случилось в наших столь разных жизнях.
Было это на узкой улочке неподалеку отсюда – я-то все как сейчас помню. Тут, в третьем от нас переулке, была шорная мастерская, и работала в ней маленькая женщина с жесткими руками и твердым голосом, с глазами как у моей жены, хотя в остальном они совсем не похожи. Смеялась она так, точно была вдвое больше. Заказчики любили ее: работала она на совесть и дело свое вела честно, но жилось ей нелегко. Муж у нее умер, а сын, почти уже взрослый, был дурачком. В хорошую погоду он сидел на лавке у мастерской, пускал слюни – туловище как груша, головенка как боб – и вечно играл с веретеном. Крутил его так и этак, гладил, что-то ему говорил.
Ага, дурачка ты помнишь.
Утром я часто ходил поглядеть на него, на нее, на ее покупателей: возницы, шорники, контрабандисты и дураки в наших спектаклях не редкость, а я люблю, чтобы моя игра была достоверной. Однажды, когда солнце пекло вовсю, но над морем, как железные опилки, копились тучи, я заметил молодого человека, наблюдавшего за мастерской, как и я. Туника на нем, хоть и простая, была слишком чистой для обитателей здешних мест, а судя по красивому темному личику, опушенному молодой бородкой, ему и двух десятков не минуло.
Всегда стараясь еще и поговорить с теми, за кем наблюдал, я спросил его, что он поделывает этим погожим утром. Не помнишь, что он ответил? Ведь это был ты.
Начинаешь припоминать, говоришь? Могу лишь догадываться, что помнит мой контрабандист о нашем знакомстве, какие слова и образы сохранила, правдиво или ошибочно, его память. Не удивлюсь, если совсем ничего: он тогда был бездомным и от пива не просыхал, но ты-то, друг мой?
«Что ты тут делаешь? – спросил я его в первый раз, как ни странно, но следующий мой вопрос был толковее: – А сколько берешь?» Не стану вдаваться в подробности: запрашивал он много, но уступал охотно.
Ты мне ответил вот что: «Я хочу стать мудрецом и пару шагов к этому, как говорят, уже сделал. Но порой я опасаюсь, что мои познания целиком зависят от способности долго наблюдать за одним листком, зеленым сверху, сероватым с исподу, с желтыми прожилками и гусеницей на нем. Боюсь, что эта моя способность роднит меня вон с тем существом, пускающим слюни на лавке, и не очень-то много значит, что бы там люди ни говорили».
Ага, проняло! Ты смеешься!
Это самое ты и сказал. Не совсем обычный был юноша.
Твой ответ поразил меня не меньше, чем ответ того другого юнца. Скоро я узнал, что люди уже и тогда были о тебе высокого мнения. Удивительно, что ты с таким смирением к этому относился.
Самолюбие и заносчивость, говоришь ты? Скорее честность и рассудительность – именно это поразило меня тогда. Думаю, твои свободы и твои ограничения просто совпадали с моими интересами и нуждами. Мы довольно долго беседовали. Ты только что вернулся из годичной поездки по Невериону, где осматривал монументы и прочие достопримечательности, прославленные в легендах. А поскольку я бывал в тех самых местах и мог рассказать пару историй, которых ты еще не слыхал – чему ж удивляться, я сорок лет странствовал по тем землям, что ты объехал за один год, – то ты и принял меня за умного человека. Любопытно тебе было и то, что я лицедей.
Ты сказал мне, что завтра твой дядя устраивает в твою честь праздник. Не хочу ли я прийти? И в тот же вечер, к моему изумлению, твой слуга принес приглашение прямо ко мне в фургон – товарищи мои так и ахнули.
Ты помнишь об этом смутно, но раз я так говорю, то, значит, все так и было? Точно так же обстоит дело с многоголосицей, повредившей разум моего друга-контрабандиста. Свой рассказ о ней я составил из его скупого отчета, из наблюдений за другими безумцами и – что уж скрывать – из собственных заигрываний с безумием.