«А о ком я, по-твоему, думал, выполняя супружеский долг? Я уже говорил тебе, что мужское тело возбуждает меня куда больше женского и дарит гораздо большее облегчение. И когда ты будешь делить ложе с женщиной, как у вас в деревне предписано, это не изменит нашего с тобой сходства. И не странно ли, – притворно нахмурился я, – что два человека со столь разными чувствами делают в точности то же самое?»
Он снова стал возражать. Мы спорили с четверть часа; он сильно разгорячился и дошел до прямых угроз, а я старался подогреть его еще больше и наконец заявил:
«Что бы ты ни делал, ни думал, ни чувствовал и ни любил, учись жить с теми противоречиями, которые проглядели, создавая тебя, безымянные боги. Горшок с потрескавшейся глазурью остается приятным на вид, хотя годится не для всякого дела. У каждого есть изъяны. Нас для того и послали сюда, чтоб посмотреть, как мы с ними справляемся».
Тогда я, однако, начал слегка тревожиться: он в пылу спора перевернул кровать и бил кулаком по стенке.
«Только это и важно, – продолжал я. – Успокойся. Завтра мы покидаем город, позволь угостить тебя на прощание».
Я повел его ужинать в портовую харчевню, где столы стояли на дробленых ракушках, светили подвешенные высоко лампы и было видно вечернюю суету в гавани: люди шли с факелами, катили бочки, грузили тюки.
«Бывал здесь раньше?» – спросил я.
«Нет!» – Он смотрел во все глаза, держа кружку двумя руками.
«Ну вот, давно пора было».
Мы наелись досыта и напились допьяна. Он впервые видел наш знаменитый порт. Вся эта бурная жизнь немного пугала его, и волновала, и вызывала улыбку.
О нашем споре он, казалось, забыл.
Все здесь говорило о путешествиях, о торговле, не столь подпорченной алчностью и обманом, как у него на родине. Здесь, в отличие от порочных кварталов, которые он только и знал во всем Колхари, веяло чистотой. Уверен, однако, что сознание огромности города, где он уже научился тому, что ему и не снилось в родной деревне, глубоко его потрясло.
Ночью я оставил его в гостинице спящим – таким пьяным я его еще не видал.
Это и собственное мое беспокойство отбило у меня охоту к прощальным нежностям, от которых он был, похоже, не прочь (хотя, быть может, я себе льщу). Он казался сущим демоном, пошатываясь при свете глиняной лампы, поставленной мной на хлипкий угловой столик, но вскоре закрыл глаза и рухнул частью на кровать, частью на пол; я его не без труда уложил как надо, задул лампу и вышел.
Утром наши пестрые повозки покатили из города. Проводить нас он был, конечно, не в силах – провалялся, небось, с похмелья весь день. Комната его была оплачена только до завтра, и он, должно быть, вернулся на мост.
Но между нашим расставанием и возвращением туда мой друг, как я узнал позже, лишился разума.
Да, вот так.
С ума он сходил тихо, без буйства. Весь первый день бродил по мосту из конца в конец. Это как будто не слишком отличалось от его прежнего поведения, но когда другие парни окликали его, он молча проходил мимо, злобно на них поглядывая. Возможным клиентам не улыбался, не клал руку на плечо, не отпускал шуток насчет соперников. Вышагивал до конца, поворачивался и шел обратно.
Женщины порой принимали за клиента его самого и кричали: «Эй, миленький, позабавимся вечерком?» Они всегда говорят «вечерком», даже когда пристают к тебе утром. Но он не отвечал, как обычно, что это она-де должна ему заплатить.
Так почти всю ночь и ходил.
Под утро он стал останавливаться и наконец сел спиной к перилам, то закрывая, то открывая глаза.
Утреннее движение разбудило его, и он снова начал ходить. К обычным для моста звукам – ругани возниц, болтовне прохожих, перебранке девок со сводниками – присоединились десятки, сотни, тысячи других голосов. Ему казалось, что над узкой речкой слышны все голоса Колхари – сердитые, умильные, просящие, алчные, растерянные, убеждающие; сплетаясь в какофонию, они спорили о торговле, похоти, путешествиях и безумии, будто больше в столице и говорить было не о чем. Все они висели над мостом, по которому он снова ходил из конца в конец.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Углядев яблоко, раздавленное воловьим или верблюжьим копытом, он подобрал его и съел. Съел упавшую с телеги, вывалянную в грязи морковку. Больше есть было нечего, да и к лучшему: когда он жевал, голоса слышались хуже, а он пришел к убеждению, что они обсуждают некую тайну, способную принести ему неслыханное богатство, славу и власть – могущество, которое повергло бы в прах саму императрицу с ее министрами.
Он ел мало и мало спал, почти ничем не отличаясь от прочих безумцев на Мосту Утраченных Желаний. Порой он шагал в такт с голосами и так сильно стискивал зубы, что лицо у него кривилось и по плечам пробегала дрожь. Натыкаясь на кого-то, он таращил глаза и злился, что его отвлекают от столь важной задачи. Иногда и ругался – по крайней мере, в первые дни. Позже, когда люди стали шарахаться от него, это случалось редко, и он ничего вовсе не замечал.
Что это была за напасть, откуда она взялась и что лежало в основе его безумия, ведомо лишь безымянным богам. Мне уж точно неведомо. Возможно, причина кроется в тяготах его жизни, в которые мог внести свою долю и я; возможно, мои попытки быть ему другом и мое себялюбие в равной мере надорвали то, на чем он держался. Могу сказать лишь одно: через пятнадцать, двадцать или двадцать пять дней безумие миновало.
Лежа нагишом у перил, он очнулся в пятый раз за четверть часа – или за пять часов.
Рядом разговаривали трое мужчин. Один бритоголовый, с нарисованными вокруг глаз крыльями и драгоценными камнями в ушах. Другой длиннопалый, в холщовой тунике, похожий на писца. Третий был коренастый мастеровой с запыленными руками и ногами – на поясе у него висел молот, как у солдата меч.
«Помните, как Ванар ходил сюда за мальчиками?» – говорил бритый.
«Как же, – отвечал мастеровой, – я его часто видел, и говорили о нем постоянно. Но меня он ни разу не брал, не знаю уж почему».
«Вот какие ему были по вкусу, – указал бритоголовый на юношу у перил. – Чем грязней и безумней, тем для него желанней. Как забредет такой на мост, Ванар тут же его и подцепит».
«Неправда твоя, – возразил мастеровой. – Он высматривал желтоголовых варваров, что толкутся у рынка. – У него самого голова была вымазана чем-то черным вроде болотной грязи. – Такого бедолагу, как этот, он мог напоить-накормить, от дождя укрыть где-нибудь – я сам видел, – но для утех брал только желтоволосых южан».
«Я раз видел, как он уводит пухлую такую горяночку, – сказал писец с варварским почему-то акцентом. (Мой безумец следил за ними, не поднимая головы.) – Хороший был человек Ванар, хоть и нравный. Думаю, таким и был его настоящий вкус. Бывало, он и мальчиков забирал – но, может, просто чтоб поговорить с ними или помочь. Все о нем хорошо отзываются. Грустно это, знаю, но он не пользовался бы такой репутацией, если б девушек не любил. А их здесь куда больше, чем мальчиков».
«Нет-нет, дорогие мои, – заспорил бритоголовый. – Вы сюда в те дни только захаживали, я помню, а я постоянно здесь находился и в гильдии состоял. Насмотрелся на эту заросшую канаву больше любого из вас и знаю, зачем он ходил на мост».
«Забавно было смотреть, как он тут разгуливает, – хмыкнул мастеровой. – Я знал, конечно, что он богат, но как узнал, что он граф, чуть без памяти не упал».
«Граф, говоришь? Наследным сюзереном он был, вот кем! Ты, должно быть, слышал, как его кличут графиней. И таскалась сюда эта графиня, словно ее дома в Неверионе никто не ждал».
«Ну, – вставил писец, – если ты богат, как господин Ванар, кое о чем можно не беспокоиться».
«Этот мост всякое повидал. – Лысый потрогал уши пальцами в перстнях. – В том числе и такое, о чем лучше не говорить. Помните, как…»
Они отошли прочь, и тут безумец понял, что все это время слышал только их троих. Он знать не знал, кто такой Ванар, и не узнал никогда, но ты, я вижу, улыбаешься. Возможно, они и впрямь говорили о Ванаре, однако есть немало других, побудивших бы тебя улыбнуться. Он слышал их и понял, о чем они говорят. Вокруг было тихо, не считая тарахтящей, запряженной ослом тележки. Великая тайна, которую он так жаждал узнать, уже прозвучала.