СПИД – это вилка включения социальной машины, деталями которой являемся мы все: и больные СПИДом, и нет, и автор метафоры.
Шаг в правильном направлении? Это верно, только если вы готовы пройти много дальше.
Это сравнение раскритиковать потруднее, но тоже возможно: детали у машин могут быть как основными, так и вспомогательными, как центральными, так и периферийными, как работающими, так и сломанными, как годными, так и негодными. А детали упомянутой выше машины – это просто метафоры, расположенные по старой шкале; сложность сравнения с машиной лишь маскирует его структуралистскую простоту. Мне только интересно – и я готов принять в качестве ответа как «да», так и «нет»: есть ли во всем этом хоть что-то, могущее помочь нам осмыслить то, что уже окрестили «чумой гомосексуалов»?
3.2. Новая болезнь СПИД понемногу просачивается в крупные города. Кое-кто видит в этом метафору разврата, коррупции, разложения, характерных для больших городов в целом. (В конце концов, «метафора» – перенос значения, влекущий за собой дополнительный смысл – есть такая же метафора, как и «болезнь».) Но что еще интереснее более заинтересованным гражданам, так это стратегии, используемые людьми, чтобы не думать об этой болезни. Связь между фактами заболевания и этими стратегиями – как многие заметили, а кое-кто и сказал – отнюдь не метафорична.
4. Она бежала между прилавками с кожами и тканями, между перемежаемыми солнцем навесами; новость распирала ее изнутри, крики торговцев оглушали снаружи. Набегающие друга на друга слова дрожали на языке и ждали, чтобы их огласили.
Увидев ее первым, он схватил ее за плечи и повернул к себе.
– Нари! – Он не хотел сделать ей больно и усмехался во всю свою варварскую физиономию поверх каштановой бороды.
– Садук, он опасно болен! – выпалила она. – Я не знала… мы не знали…
Усмешка пропала с лица Садука.
– Кто, Ферон?
– Да, ты еще утром про него спрашивал. Мы его не видели всю неделю, а в последний раз он говорил, что очень устал, и вид у него был просто ужасный… Когда ты утром ушел, я заглянула к нему в мастерскую – там закрыто, и сосед-лавочник говорит, что на Полумесяце его уже несколько дней не видать. Я к нему домой, а он не открывает!
Растерянность Садука сменилась чем-то средним между огорчением, гневом и страхом.
Он снял с плеч Нари сперва одну руку, потом другую.
– Он исхудал вдвое после нашей последней встречи! Суставы и шея опухли, на ноге и на боку страшные язвы, глаза слезятся. Руки держит кверху из-за боли в подмышках!
– Но что…
Нари смотрела куда-то вбок, Садук посмотрел туда же.
Двух прохожих, идущих под руку, привлекла горячность, с какой она говорила. У старшего была выбрита голова, накрашенные глаза обоих делали еще заметнее светлые ресницы и серые глаза младшего. Когда они прошли мимо, Нари взглянула на Садука, зная, что ему вспомнилось то же самое. Вспомнилось, как Ферон, с теми же крыльями вокруг глаз, с кувшином сидра на пальце и уже слегка под хмельком, приходил к ним после работы в красильне.
«Что ж ты так по улице ходишь! – укорял его Садук. – Тебя примут за шлюху с Моста Утраченных Желаний!», а Ферон принимал удивленный вид и говорил: «Да я к нему и близко не подхожу! Мало ли в городе других мест!» Потом он показывал Нари какую-нибудь яркую ткань с вплетенными в нее металлическими нитями, а Садук сандаловым ножом извлекал из кувшина пробку.
Она заранее качала головой, предвосхищая ответ на вопрос Садука, но он все же спросил:
– Что с ним такое?
– Островитянка, что живет по соседству, носила ему воду и помогала мыться – я ее встретила, когда уходила… – Нари, очень стараясь говорить потише, изъяснялась теперь не шепотом даже, а жестами – Садук с трудом улавливал смысл по движению ее губ: – Она говорит, что это чума! Говорит, что уже видела… что уже видела это на островах, в детстве. Это убило множество…
– Нари!
Вокруг них, сверкая и переливаясь, будто лоскут, что крутил над головой Ферон в комнате Садука и Нари, раскинулся Новый Рынок. На востоке спускались к морю ряды недавно построенных складов; на юге, в немощеных улочках вроде Гончарного ряда и Рыбачьего ряда располагались мастерские ремесленников; на западе лежал ее величества городской сад, где матери гуляют с детьми, а школяры учат свои уроки, где Нари часто рассказывала разные истории Садуку, а иногда и Ферону, прогуливаясь с ними вечерней порой; на западе деловой квартал, Черный проспект и анклавы разных народностей; там никогда не затихает движение, и тянется эта часть города от Шпоры с ее зловонием и плачем маленьких варварят до обсаженных пальмами улиц Саллезе и Неверионы, где темнокожие, в темных одеждах аристократы и богатые купцы прохаживаются у фонтанов и водопадов за стенами своих усадеб.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
4.1. Двадцатитрехлетняя Нари родилась в Адами, в осеннем месяце барсука. Родители перебрались в Колхари, когда ей было два года, через пару лет после восшествия на престол малютки-императрицы Инельго. Она была единственным ребенком, что довольно редко случалось в той стране и в то время. В семнадцать, когда Нари, как сказали бы в другую эпоху, стала «интересоваться сексом», ей страстно хотелось сына (контроля над рождаемостью тогда не существовало). Дочь, порой сама себе удивляясь, она решительно не хотела. Ее заветным тайным желанием был желтоволосый мальчуган-варваренок – вещь почти невозможная, ибо сама она была коричневая, с густой черной гривой, и ей часто говорили, что ее можно принять за девицу знатного рода.
«Если рожу девочку, – как-то сказала она подруге (ее сверстницы рожали как мальчиков, так и девочек почем зря), – то и жить-то не стану! – Подруга только посмеялась, но Нари, пораженная силой собственных чувств, продолжала: – Отдам ее другой женщине и покончу с собой…» Хотя зачем это делать, если нежеланный ребенок уже пристроен и можно попытаться еще раз?
Лучшей ее подругой была девушка постарше, варварка Мьесе, уже имевшая трех сыновей от разных мужчин и ожидавшая четвертого ребенка от желтоволосого бездельника, надеясь, что будет девочка. На паях с двумя другими хозяевами она владела третью «Кракена» в Чаячьем переулке, где делала всю работу – Нари, видя это, иногда ей помогала на кухне.
Однажды вечером, когда дождь лупил по крыше таверны и обе подружки сидели по обе стороны стойки с кружками пива, лениво вытирая и перекладывая слева направо вымытую посуду, Нари взяла с Мьесе слово: если ее новое дитя будет мальчиком, а Нари в этом году родит девочку, они поменяются.
Назавтра Нари показалось, что Мьесе начисто забыла про их уговор – или притворяется, что забыла. Ей это досаждало.
Она переспала уже с несколькими варварами, но все никак не беременела.
В девятнадцать Нари встретила Садука, в двадцать они стали жить вместе. Родители с горя, а Мьесе искренне сказали ей, что этот парень им по душе. Он был уж точно лучше ее прежних варваров – Тарига, Кудьюка и Бедога. Намного больше походил на настоящего, по мнению Нари, варвара и пользовался своей внешностью куда меньше, чем следовало ожидать в ту эпоху.
Нари начинала задумываться, уж не бесплодна ли она, но не говорила об этом ни с кем, даже с Мьесе.
После года совместной жизни это и Садук заподозрил. Они поговорили, и он, чему Нари не слишком удивилась, сказал, что не так уж это и страшно.
«Знаешь, – говорила она, уткнувшись ему в подмышку в комнате, освещенной луной, – я всегда думала, что хочу сынка с желтыми волосами. Думала, что при такой жизни у меня все равно будет ребенок, хочу я того или нет, так пусть уж такой. – Ферон, навестив их, уже ушел, им было хорошо вместе. – На самом-то деле я детей не хочу, ни сынков, ни дочек. Они миленькие, когда с ними возиться не надо, но младшее чадо Мьесе, которое я хотела обменять на свое, просто с ума меня сводит, а он самый хорошенький варваренок на свете – кроме тебя, конечно!»