в вакууме; все более проявляющаяся угловатость и нечитаемость почерка Йодля свидетельствует о его одиночестве и затворничестве. Никто не знает, относились ли его личные сомнения в Гитлере лишь к военным качествам или они, в конце концов, касались и моральных принципов фюрера; наверняка мысль о покушении на Гитлера никогда не приходила Йодлю в голову; для него, лишенного каких-либо моральных мотивов, находившегося во власти своей абсолютной идеи дисциплины и верности и отождествлявшего себя с армией и государством, — такая мысль, по его понятиям, была чистым «американским гангстерством». Бомбовый заговор 20 июля, когда сам Йодль был легко ранен, стал для него огромным потрясением и породил «комплекс „послушничества“, если можно так выразиться, более безоговорочного, чем прежде». Йодль назвал этот день самым черным днем в истории Германии, а событие — чудовищным преступлением; Гитлера он именовал «высочайшим и ценнейшим типом мужчины, преданного идеалу».
Разоблачение преступлений, совершенных нацистским режимом, однако, заставило Йодля пересмотреть свое первоначально абсолютно враждебное отношение к заговорщикам. Из Нюрнберга он писал жене: «Ты знаешь, что я подам руку каждому, кто стремится к чему-то более высокому. Я уважаю каждого, кто готов пожертвовать собой ради идеала, даже если я не согласен ни с его идеалом, ни с его методами. Я ненавижу только тех карьеристов, которые плывут по ветру. Моя конечная цель всегда была одной и той же: любовь к моей стране. Мнения об этом покушении всегда будут различаться и будут вращаться не столько вокруг его моральной и этической основы, сколько вокруг вопроса: если бы оно привело к смерти Гитлера, было бы это на пользу или во вред Германии? Сегодня у меня нет сомнений, что целью людей вроде Бека, Вицлебена и Ольбрихта было единственно благо Германии. Однако наверняка будет ошибкой заявлять, что эти офицеры сами пришли к единственно возможному выводу из факта, что Гитлер был преступником. При своем знании обстоятельств я заявляю, что это неправда. Сообщников Гитлера по преступлениям было немного, а он был мастером секретности; заговорщики знали так же мало, как и офицеры вермахта. Если бы последние что-то знали, это могло бы стать достаточно сильным аргументом, чтобы привлечь большинство офицерского корпуса на сторону заговорщиков».
Это равносильно признанию, что он не имел представления о моральных мотивах немецкого Сопротивления и учитывал в этом деле только аспект измены.
Находясь в тюрьме, Йодль в нескольких случаях подчеркивал свое незнание о массовых расстрелах и убийствах. «Секретность в отношении уничтожения евреев и событий в концентрационных лагерях была шедевром скрытности. Это было также шедевром обмана со стороны Гиммлера, который показывал нам, солдатам, фальшивые фотографии об этих вещах, в частности, и рассказывал нам сказки о садах и плантациях в Дахау, о гетто в Варшаве и Терезиенштадте (городок Терезин на севере Чехии близ Литомержице. Условия содержания евреев здесь действительно были лучше, чем в концлагерях, но только в целях показухи — сюда иногда водили представителей прессы. Но прессе не показывали (и не рассказывали), как отсюда же вывозили, с целью уменьшить „перенаселенность“, по нескольку тысяч обитателей „образцового гетто“ на „переработку“ в Освенцим (Аушвиц) и другие подобные „заведения“. — Ред. которые создавали у нас впечатление, что это были совершенно человечные учреждения».
Поэтому суд в Нюрнберге стал для него «как пощечина», поскольку Йодль абсолютно не имел представления о 90 % пунктов обвинения; а остальные 10 % он рассматривал как оправданные при тотальной войне. Обвиняемых в преступлениях, совершенных в концентрационных лагерях, Йодль описывал как жестоких животных и считал немыслимым, чтобы такие вызывающие ужас истории были правдой. Из Нюрнберга он писал своей жене: «Сейчас я слышу об этих отвратительных преступлениях впервые, и это кажется невероятным».
Его хорошо известное описание ставки фюрера как «гибрида между монастырем и концентрационным лагерем» можно принять за доказательство его неведения относительно настоящих условий в лагерях — даже хотя такое замечание было сделано только в Нюрнберге. Для Йодля концентрационный лагерь означал ограниченное пространство, окруженное колючей проволокой и часовыми.
Йодль, однако, так и не освободился до конца от своих антисемитских чувств и был согласен с принципом дискриминации евреев. В записке о сути военной профессии он, например, писал: «Когда сталкиваются профессиональная гордость и расовая гордость, в этом плане германский офицер всегда был антисемитом». Более компрометирующего признания быть не может.
Йодль сделал несколько заявлений об окончании войны, как только военная ситуация стала безнадежной. Еще осенью 1944 г. он все еще возлагал огромные надежды на новое оружие, главным образом новые подводные лодки; переговоры представлялись ему бесполезными, «потому что всем было совершенно четко дано знать, что война может быть закончена только при безоговорочной капитуляции и максимальном уничтожении всего германского. Нормальные условия для переговоров в прошлых войнах, когда можно было сказать: „Да, мы проиграли войну, мы слагаем оружие и уступаем провинцию“, — в этой войне не предоставлены».
Захват плана союзников под кодовым названием «план „Эклипс“» укрепил решимость сражаться до конца. Дополнительным соображением, также подчеркивал Дёниц, было то, что, если война закончится зимой, миллионы немцев будут согнаны в лагеря под открытым небом и там замерзнут до смерти. «Мы старались изо всех сил спасти как можно больше людей, направляя их в западные районы. А это можно было сделать, только стянув два фронта ближе друг к другу».
Йодль забыл упомянуть тот факт, что он, как и Гитлер, верил, что наступление в Арденнах изменит положение на Западе, после чего западные союзники будут более склонны к переговорам. Хотя после провала этого наступления Йодль, очевидно, понял, что на улучшение военной ситуации перспектив нет, но тем не менее продолжал до самого конца издавать призывы к борьбе, формулировавшиеся в самых суровых и жестких терминах. Совершенно секретная инструкция, подписанная им и адресованная командующим группами армий и военными районами, гласит: «В ближайшие дни враг должен осознать, что вступает в страну, воодушевленную фанатической решимостью сражаться. Только таким образом мы сможем добиться успеха в восстановлении целостности прежних фронтов, образованных на удобных природных рубежах. Фюрер ожидает, что все главнокомандующие и командующие займутся решением этой задачи, приложив весь вес своего личного влияния — не дожидаясь приказов или директив и не придерживаясь разграничительных линий и районов ответственности, — и поведут самую фанатичную борьбу против надвигающегося на нас врага. На данном этапе не допускаются никакие размышления о судьбе населения, которые могли бы помешать борьбе».
Потом он заявил, что надеется умереть в последнем бою за Оберзальцберг, но эту несколько ребяческую романтическую картину, напоминающую последний оплот готов на Везувии, не стоит воспринимать слишком серьезно. (С 535 г. армия Восточной