ТРИДЦАТКИ
Вся армия Андерса — с семьями,с женами и с детьми,сомненьями и опасеньямигонимая, как плетьми,грузилась в Красноводскена старенькие суда,и шла эта перевозка,печальная, как беда.
Лились людские потоки,стремясь излиться скорей.Шли избранные потомкиих выборных королейи шляхтичей, что на сеймена компромиссы не шли,а также бедные семьи,несчастные семьи шли.
Желая вовеки большене видеть нашей земли,прекрасные жены Польшис детьми прелестными шли.Пленительные полячки!В совсем недавние дникак поварихи и прачкииспользовались они.
Скорее, скорее, скорее!Как пену несла рекаеврея-брадобрея,буржуя и кулака,и все гудки с пароходовне прекращали гул,чтоб каждый из пешеходовскорее к мосткам шагнул.
Поевши холодной каши,болея тихонько душой,молча смотрели нашина этот исход чужой,и было жалко поляков,детей особенно жаль,но жребий не одинаков,не высказана печаль.
Мне видится и сегоднято, что я видел вчера:вот восходят на сходнихудые офицера,выхватывают из карманатридцатки и тут же рвут,и розовыеза кормамитридцаткиплывут, плывут.
О, мне не сказали больше,сказать бы могли едвавсе три раздела Польши,восстания польских два,чем в радужных волнах мазутатридцаток рваных клочки,покуда раздета, разута,и поправляя очки,и кутаясь во рванину,и женщин пуская вперед,шла польская лавинана а́нглийский пароход.
«Крестьянская ложка-долбленка…»
Крестьянская ложка-долбленка,начищенная до блеска.А в чем ее подоплека?Она полна интереса.
Она, как лодка в бурюв открытом и грозном море,хлебала и щи и тюрю,но больше беду и горе.
Но все же горда и радаза то, что она, бывало,единственную наградукрестьянину добывала.
Она над столом несется,губами, а также усамиоблизанная, как солнцеоблизано небесами.
Крестьянской еды дисциплина:никто никому не помеха.Звенит гончарная глина.Ни суеты, ни спеха.
Вылавливая картошки,печеные и простые,звенят деревянные ложки,как будто они золотые.
НИКИФОРОВНА
Дослужила старуха до старости,а до пенсии — не дожила.Небольшой не хватило малости:документик один не нашла.
Никакой не достался достатокей на жизни самый остаток.Все скребла она и мелаи, присаживаясь на лавочку,на скамеечку у дверей,про затерянную справочку —ох, найти бы ее поскорей —бестолково вслух мечтала,а потом хватала метлуили старый веник хватала,принималась скрести в углу.
Все подружки ее — в могиле.Муж — убит по пьянке зазря.Сыновья ее — все погибли.Все разъехались — дочеря.Анька даже письма не пишет,как там внучек Петя живет!
И старуха на пальцы дышит:зябко, знобко!И снова метет.Зябко, знобко.Раньше зимоюбыло холодно,но давноникакого июльского знояне хватает ей все равно.
Как бы там ни пекло — ей мало.Даже валенок бы не снимала,но директор не приказал.— Тапочки носите! — сказал.
Люди — все хорошие. Яблочкосекретарша ей принесла,а директор присел на лавочкуи расспрашивал, как дела.Полумесячную зарплатудали: премию в Новый год.Все равно ни складу ни ладу.Старость, слабостьскребет, метет.Люди добрые все, хорошиеи сочувствуют: как житье?—но какой-то темной порошеюзапорашивает ее.
Запорашивает, заметает,отметает ее ото всех,и ей кажется,что не таетдаже в августезимний снег.
«Конечно, обозвать народ…»
Конечно, обозвать народтолпой и чернью —легко. Позвать его вперед,призвать к ученью —легко. Кто ни практиковал —имел успехи.Кто из народа не ковалсвои доспехи?
Но, кажется, уже при мнесломалось что-то в приводном ремне.
НЕ ТАК УЖ ПЛОХО
Распадаются тесные связи,упраздняются совесть и честь,и пытаются грязи в князии в светлейшие князи пролезть.
Это время — распада. Эпоха —разложения. Этот векначал плохо и кончит плохо.Позабудет, где низ, где верх.
Тем не менее в сутках по-прежнемуровно двадцать четыре часа,и над старой землею по-прежнемуте же самые небеса.
И по-прежнему солнце всходити посеянное зерноточно так же усердно всходит,как всходило давным-давно.
И особенно наглые речи,прославляющие круговерть,резко, так же, как прежде, и резчеобрывает внезапная смерть.
Превосходно прошло проверкувсе на свете: слова и дела,и понятья низа и верха,и понятья добра и зла.
МЕЖДУ СТОЛЕТИЯМИ
Захлопывается, закрывается, зачеркивается столетье.Его календарь оборван, солнце его зашло.Оно с тревогой вслушивается в радостное междометье,приветствующее преемствующее следующее число.Сто зим его, сто лет его, все тысяча двести месяцевисчезли, словно и не было, в сединах времен серебрясь,очередным поколением толчется сейчас и месится очередного столетия очередная грязь.На рубеже двадцать первого я, человек двадцатого,от напряженья нервного, такого, впрочем, понятного,на грозное солнце времени взираю из-под руки:столетия расплываются, как некогда материки.Как Африка от Америкикогда-то оторвалась,так берег века — от берега —уже разорвана связь.И дальше, чем когда-нибудь,будущее от меня,и дольше, чем когда-нибудь,до следующего столетья,и хочется выкликнуть что-нибудь,его призывая, маня,и нечего кликнуть, крометоскливого междометья.То вслушиваюсь, то всматриваюсь, то погляжу, то взгляну.Итожить эти итоги, может быть, завтра начну.О, как они расходятся,о, как они расползаются,двадцатыйи двадцать первый,мой веки грядущий век,для бездн, что между ними трагически разверзаются,мостов не напасешься,не заготовишь вех.
«Поезд двигался сразу в несколько тупиков…»
Поезд двигался сразу в несколько тупиков —у метафор для этого есть большие возможности.Путь движения поезда именно был таков,потому что у поезда были большие сложности.
Поезд должен был свергнуться в несколько пропастей,каждой из которых было достаточно слишком.Наблюдатели ждали только очень плохих вестейи предавались только очень печальным мыслишкам.
Несколько пророков оспаривали честьпервого предсказания гибели поезда этого.Несколько пороков, они говорили, есть,каждого с лихвою достаточно для этого.
Несколько знаменитых похоронных конторв спорах вырабатывали правильное решение:то ли откос угробит, то ли погубит затор, —даже не обсуждая предотвращенье крушения.
Чай уже разносили заспанные проводники,заспанные пассажиры лбы прижимали к окнам,дни, идущие в поезде, были спокойны, легки,и домино гремело под предложение «Кокнем!».
«Есть итог. Подсчитана смета…»