СТАРИННЫЙ СОН
Старинный сон,словно старинный вальс.Внезапно оннастигнет вас.Смутит всегои зазвучит в душе,хотя егозабыли вы уже.
Опять знобити лихорадит вновь,хотя забытстаринный сон дурной.Забыт давно,давным-давно,но все равно,но все равно.
ПРЕОДОЛЕНИЕ ГОЛОВНОЙ БОЛИ
У меня болела голова,что и продолжалось года два,но без перерывов, передышек,ставши главной формой бытия.О причинах, это породивших,долго толковать не стану я.
Вкратце: был я ранен и контужен,и четыре года — на войне.Был в болотах навсегда простужен.На всю жизнь — тогда казалось мне.
Стал я второй группы инвалид.Голова моя болит, болит.
Я не покидаю свой диван,а читаю я на нем — роман.
Дочитаю до конца — забуду.К эпилогу — точно забывал,кто кого любил и убивал.И читать с начала снова буду.
Выслуженной на войнепенсии хватало мнедлить унылое существованьеи надежду слабую питать,робостное упованье,что удастся мне с дивана — встать.
В двадцать семь и двадцать восемь летподлинной причины еще нет,чтоб отчаяние одолело.Слушал я разумные слова,но болела головадень-деньской, за годом год болела.
Вкус мною любимого борща,харьковского, с мясом и сметаной,тот, что, и томясь, и трепеща,вспоминал на фронте неустанно, —даже этот вкус не обжигалуст моих, души не тешил болеи ничуть не помогал:головной не избывал я боли.
Если я свою войнувспоминать начну,все ее детали и подробностиреставрировать по дням бы смог!
Время боли, вялости и робостисбилось, слиплось, скомкалось в комок.
Как я выбрался из этой клетки?Нервные восстановились клетки?Время попросту прошло?Как я одолел сплошное зло?
Выручила, как выручит, надеюсь,и сейчас — лирическая дерзость.Стал я рифму к рифме подбиратьи при этом силу набирать.
Это все давалось мне непросто.Веры, и надежды, и любвине было. Лишь тихое упорствои волнение в крови.
Как ни мучит головная боль —блекну я, и вяну я, и никну, —подберу с утра пораньше рифму,для начала, скажем, «кровь — любовь».
Вспомню, что красна и горячакровь, любовь же голубее неба.Чувство радостного гневаставит на ноги и без врача.
Земно кланяюсь той, что поставилана ноги меня, той, что с коленподняла и крылья мне расправила,в жизнь преобразила весь мой тлен.
Вновь и вновь кладу земной поклонтой, что душу вновь в меня вложила,той, что мне единственным окномизо тьмы на солнышко служила.
Кланяюсь поэзии родной,пребывавшей в черный день со мной.
ВСЕ-ТАКИ МЕЖДУ ТЕМ…
Тень переходит в темь.День переходит в ночь.Все-таки, между тем,можно еще помочь.
Шум переходит в тишь.Звень переходит в немь.Что ты там мне ни тычь,все-таки, между тем…
Жизнь переходит в смерть.Вся перешла уже.— Все-таки, между тем! —Крикну на рубеже.
Шаг переходит в «Стой!».«Стой!» переходит в «Ляг!».С тщательностью простойделаю снова шаг:
шаг из тени в темь,шаг из шума в тишь,шаг из звени в немь…Что ты там мне ни тычь!
— Стой! Остановись!Хоть на миг погоди,не прекращайся, жизнь!В смерть не переходи.
БОЛЬШИЕ МОНОЛОГИ
В беде, в переполохеи в суете суетбольшие монологипорой дают совет.
Конечно, я не помнюих знаменитых слов,и, душу переполни,ушли из берегов
граненые, как призмы,свободные, как вздох,густые афоризмы,сентенции эпох.
Но лишь глаза открою,взирают на меняшекспировские бровинад безднами огня.
«В этот вечер, слишком ранний…»
В этот вечер, слишком ранний,только добрых жду вестей —сокращения желаний,уменьшения страстей.
Время, в общем, не жестоко:все поймет и все простит.Человеку нужно столько,сколько он в себе вместит.
В слишком ранний вечер этот,отходя тихонько в тень,применяю старый метод —не копить на черный день.
Будет день, и будет пища.Черный день и — черный хлеб.Белый день и — хлеб почище,повкусней и побелей.
В этот слишком ранний вечеря такой же, как с утра.Я по-прежнему доверчив,жду от жизни лишь добра.
И без гнева и без скуки,прозревая свет во мгле,холодеющие рукигрею в тлеющей золе.
«Делайте ваше дело…»
Делайте ваше дело,поглядывая на небеса,как бы оно ни заделодуши и телеса,если не будет взораредкого на небеса,все позабудется скоро,высохнет, как роса.
Делали это небобогатыри, не вы.Небо лучше хлеба.Небо глубже Невы.Протяжение трассы —вечность, а не век.Вширь и вглубь — пространство.Время — только вверх.
Если можно — оденетсиней голубизной.Если нужно — одернет:холод его и зной.Ангелы, самолеты ицветные шарытам совершают полетыиз миров в миры.
Там из космоса в космос,словно из Ялты в Москву,мчится кометы конус,вздыбливая синеву.Глядь, и преодолелабездну за два часа!Делайте ваше дело,поглядывая на небеса.
Стихи, не вошедшие в книгу «НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ» **
«Я других людей — не бедней…»
Я других людей — не беднейи не обделенней судьбой:было все-таки несколько дней,когда я гордился собой.
Я об этом не возглашал,промолчал, про себя сберег.В эти дни я не оплошал,и пошла судьба поперек.
Было несколько дней. Ониосвещают своим огнемвсе другие, прочие дни:день за днем.
«У меня был свой „Сезам, отворись!“…»
У меня был свой «Сезам, отворись!».Наговорное слово я тоже знал,но оставил я все свое при себе,никуда без очереди не лез.
И осталось все мое при мне,даже скатерть-самобранка. Еея ни разу в жизни не расстилал,потому что в столовые я ходил.
Но, быть может, еще настанет день,когда мне понадобится мой сезам.Разменяю свой неразменный рубль.Золотую рыбку в сметане съем.
ХВАСТОВСТВО ПАМЯТЬЮ
Т. Дашковской
Память — это остаток соли.Все испарится, она — остается.Память это участок боли.Все заживает, она — взывает.
В детстве определения — определенней,ясность — яснее, точность — точнее.В детстве новый учитель истории,умный студент четвертого курсазадал нам для знакомства с нами:напишите на отдельном листочкевсе известные вам революции.Все написали две революции —Февральскую и Октябрьскую.Или три —с девятьсот пятым годом.Один написал Великую Французскую,а я написал сорок восемь революций,навсегда поссорился с учителем истории,был освобожден от уроков историии покончил с этим вопросом.
Память — это история народа,вошедшая в состав твоей крови.Это уродство особого рода,слабеющее с годами.Что эти формулы двадцатилетним,даже двадцатипятилетним?
В доблестном девятьсот сорок пятомв венгерском городе Надьканижая формировал местные власти,не зная ни слова по-венгерски,на дохлом немецком и ломаном сербскомс примененьем обломков латыни.Я учредил четыре обкома:коммунистов, социал-демократов,партии мелких земледельцеви одной небольшой партии,которая тоже требовала власти,но не запомнилась даже по имени.За четыре дня: обком за сутки, —а также все городские власти —за то же время,и ни разу не ошибся,не назвал господином товарища(и обратно)и Миклошем — Иштвана.На банкетелидер оппозиции, источая иронию,выпив лишку,сказал:— Я никогда не поверю,что у вас такая память.Просто вы жили год или большев нашем городе и нас изучили. —Между тем все было не просто,а гораздо проще простого,у меня была такая память —память отличника средней школы.
Сейчас, когда, словно мел с доски,с меня сыплется старая память,я сочиняю новые формулыпамяти,потому что не могу запомнитьничего,даже ни одной старойформулы памяти, сочиненнойдругими стареющими отличниками,когда с них, словно мел с доски,ссыпались остатки их памяти.
«На шинелке безлунной ночью»