— Мама сомневается, что лактаид мне помогает, — хнычет Уильям.
— Поверь мне.
Вижу, как трудно Уильяму принять столь трудное решение.
— Какое мороженое? — спрашивает официантка.
— Уильям?
— Э… шоколадное.
— Выбирай из трех. — Она нетерпеливо постукивает карандашом по блокноту.
— Просто шоколадное, с шоколадной крошкой и с печеньем, — говорю я. — Как тебе?
Уильям кивает.
Я обращаюсь к официантке:
— Пожалуйста, попросите вашего шеф-повара как следует измельчить лактаид, чтобы мороженое не было на вкус как песок.
— Хорошо, — отвечает она. — А что будете вы?
— Мороженое с сиропом и шоколадной крошкой. И кофе с молоком. Обезжиренным.
Когда официантка уходит, Уильям спрашивает:
— Зачем тебе кофе с обезжиренным молоком, если ты собираешься есть мороженое и взбитые сливки?
Уильям съедает мороженое и почти весь банановый десерт. Он вылизывает и чашку, и ложку, пальцами выскребает остатки и втягивает растаявшее мороженое через трубочку с энергией пылесоса. Он так низко склоняется над высоким стаканом, что стекло запотевает от его дыхания. Я понимаю, что впервые провожу время в обществе Уильяма и не слышу его голоса. Обычно просидеть с Уильямом час все равно что прослушать лекцию в университете. Теперь же, не считая прихлебывания через соломинку и постукивания длинной металлической ложки, Уильям хранит молчание. Впервые в его присутствии мне хорошо. Я ем мороженое, пью кофе и наблюдаю, как он пачкает теплую оранжевую рубашку шоколадом и карамелью. В конце концов забота о пищеварении берет верх над чревоугодием, и он оставляет на дне тарелки немного бананов в лужице растаявшего мороженого. Любезно предлагает мне доесть, но я столь же любезно отказываюсь.
Когда Уильям заканчивает, когда щеки у него становятся липкими от мороженого и разноцветных сиропов, а живот надувается, как барабан, мы уходим. Пока стоим на углу в ожидании такси, Уильям берет меня за руку. Чувствую, что он дрожит. Я понимаю, что раньше я одевала его, чистила ногти, заклеивала ссадины, но ни разу не держала за руку. Я крепко сжимаю маленькие мягкие пальчики.
— Это было чудесно, — говорит Уильям.
— Это был еще один наш секрет, — замечаю я. — Как и детская подушка.
Он смотрит на меня и хитро подмигивает:
— Договорились.
Глава 14
На следующее утро, как только Джек приезжает из аэропорта, мы садимся в такси и катим к Элисон, на день рождения ее дочери. Я люблю племянника и племянницу, но обычно избегаю проводить время в обществе моей сестры и ее семьи. Образ мыслей Элисон куда более приемлем, нежели манера Люси. Элисон более искренняя и благожелательная, но свои идеалы отстаивает воистину с религиозным рвением, и это порой утомительно. Еще она высокомерна и, хотя Джек напоминает мне, что это наследственная болезнь Гринлифов, я убеждена, что сестра гораздо невыносимее меня, поскольку не унаследовала от отца той черты, которую я культивирую столь старательно — способности посмеяться над собой. По крайней мере я надеюсь, что это так. Что толку в самобичевании, если оно не умеряет отвратительный эгоизм?
Уильям еще не бывал в гостях у моей сестры, в Кэрол-Гарденс. Удивительно, но он внезапно заявил, что никогда больше не ступит за порог «Ланди», «Шарлотты» и давно забытого, проклинаемого, но все-таки любимого «Доджерс». Когда мы выезжаем с Манхэттена, я говорю ему, что человека, который никогда не пересекал Бруклинский мост, трудно назвать настоящим ньюйоркцем.
— Бруклин — это не настоящий Нью-Йорк, — говорит Уильям. Он сидит на заднем сиденье такси, между мной и Джеком, и явно не страдает от последствий вчерашнего лактозного пиршества. Он сидит на детской подушке, к которой позволил себя пристегнуть без слова протеста, и я весьма ему благодарна. Видимо, наш договор Уильям воспринял всерьез.
Джек говорит:
— Примерно два с половиной миллиона человек поспорили бы с этим заявлением, парень.
— Но когда говорят «Нью-Йорк», имеют в виду Манхэттен. Если имеют в виду Бруклин, то так и говорят — «Бруклин». Так же как Квинс, Бронкс, Стейтен-Айленд или Нью-Джерси.
— Нью-Джерси — это не район Нью-Йорка, — замечаю я.
— Я знаю, Эмилия, — отвечает Уильям. — Я не глупый. Я знаю, что есть только пять районов Нью-Йорка. А ты родом из Нью-Джерси. Нью-Йорк — это Манхэттен. Но не Бруклин. И уж точно не Нью-Джерси.
Джек фыркает, подавляет смех и указывает в окно:
— Посмотри. Если обернешься, увидишь то место, где стояли башни-близнецы.
— Я не могу обернуться, потому что сижу на детской подушке, — говорит Уильям и многозначительно смотрит на меня. — Но ничего страшного, мне нравится ездить на детской подушке. Это безопасно. Вес до двадцати семи килограммов, такое правило.
— Двадцать семь килограмм, — повторяю я. — Ты, наверное, успеешь к тому моменту окончить школу.
Уильям хихикает.
— Над чем это вы смеетесь?
Джек видит, что мы с Уильямом шутим, и тяжесть, которая давила на него в течение двух лет, внезапно улетучивается.
Я перегибаюсь через Уильяма и тычусь носом в лицо Джека.
— Это наш секрет, — говорю я и целую его небритую щеку.
Джек улыбается так широко, что по лицу разбегаются морщинки.
Стол на кухне у Элисон заставлен керамическими горшочками со сливочным сыром, тяжелыми тарелками с копченым лососем и нарезанной треской, завален булочками, помидорами, луковицами и каперсами. Я вижу разноцветные пасты, паштеты и диковинные запеканки, видимо, принесенные темнокожими семействами, которые сейчас дефилируют в гостиной. Компания друзей у Элисон всегда тщательно подобранная и разноцветная.
Она забирает у нас пальто, вручает тарелки и направляет в сторону буфета.
— Попробуйте рис с кокосом и цыпленком, — говорит Элисон. — Его приготовила Марибет Бабалалу, он потрясающе вкусный.
Элисон указывает на желтолицую женщину в кенте[7] — просторном, до колена длиной, черно-зелено-желтом, с рисунком в виде бриллиантов и стрел. Второй кусок такой же ткани обернут вокруг головы. У женщины опасно высокая прическа, слегка сдвинутая в сторону от геометрического центра. Муж Марибет, с лилово-черной кожей, маленьким розовым шрамом под глазом и точно такими же розовыми пухлыми губами, щеголяет в просторных брюках цвета хаки и белой рубашке.
— Уильям, да ты просто гигант, — говорит Элисон. — Возьми себе еды и спускайся в подвал. Эмма там с остальными детьми.
Эмме, дочери Элисон, девять лет. Она учится в третьем классе в Кэррос-скул. Это, разумеется, обычная школа. Леннон, сын Эдисон, в этом году заканчивает школу. Сестра одно время переживала из-за того, что Леннон решил учиться в специализированной школе. Элисон считает, что разделение по способностям клеймит позором детей, которых Бог не одарил выдающимся умом, что это нечестно по отношению к низшим классам. Леннон, как бы то ни было, очень хотел общаться с друзьями, живущими по ту сторону реки, и его оценки за вступительный тест оказались едва ли не самыми высокими. Отец Леннона, обычно предпочитающий не оспаривать решения человека, который вот-вот станет судьей, на сей раз встал на сторону мальчика. В случае с Эммой у Элисон подобной проблемы не возникнет. Бедная Эмма отстает в развитии и с трудом выполняет простейшие школьные задания. В прошлом году на Пасху, после третьего бокала вина, поддавшись чувству неуверенности, даже отчаяния, Элисон призналась, что, возможно, Эмма никогда не научится читать и не сумеет справиться даже с минимальными учебными требованиями.