пропагандировать все те же буржуазные просветительские идеи: всестороннее образование для детей, возвращение женщин к домашнему очагу от рыночной торговли, недопустимость использования брака для получения незаслуженного богатства и статуса. В старых романах на идише тоже были самые разнообразные и невероятные сюжеты, но там непременно все браки заключались на небесах, а экзотические романы Дика подтверждали — как счастливыми, так и печальными финалами, — что победа в любом случае останется за буржуазным женихом. В роли певца экзотических мест Дик показывал свою разносторонность, заставляя всех своих излюбленных персонажей — злых мачех, сбежавших дочерей и изгнанных сыновей — метаться повсюду, от Иерусалима до Кейптауна, от плантации на Гваделупе до Вермонта (который, по его мнению, был городом в Канаде).
В роли передатчика местных традиций успех Дику был обеспечен. Тут он мог использовать свое глубокое знание еврейских характеров и обычаев, языка и юмора. Более того, здесь он мог выдумать собственную галерею героев и негодяев, пришедших прямо из жизни, а не из более ранней или переводной литературы. (Ему не надо было далеко ходить за комическим материалом, ведь этажом ниже него жил знаменитый шутник Мотке Хабад62.) Если, как утверждали некоторые, появление местной аристократии было мерилом эмансипации в искусстве идишского слова, то никто не сделал для этого процесса в XIX в. больше, чем Айзик-Меир Дик63.
Эпизодическая роль реб Шмельке в Банкроте 1855 г. знаменовала собой самое начало сознательных усилий по вытеснению цадика и чудотворца в роли героя рационалистическим, нехасидским раввином. Будучи сам потомком рабби Йом-Това-Липмана Геллера (1579-1654), Дик перевел и дополнил автобиографию своего предка в «Историях Гаона, автора Тосафот Йом-Тов» (1864), а через год предпринял попытку сделать культурного героя из Аврагама Данцига (1748-1820) в Сейфер бейс Авром. «Он прибыл в Вильну по торговым делам, — писал Дик в сентиментальном предисловии к своему более позднему сочинению, —
и зарабатывал себе на жизнь исключительно торговлей, хотя учение всегда сохраняло для него первостепенную важность... его произношение было чисто немецким. Он целиком одевался в [традиционное] еврейское платье, которое, однако, всегда было чистым и аккуратным. Жил он хорошо и широко, и при этом весьма достойно, поскольку любил жизнь, и говорить с ним всегда было радостно... Как опытный лейпцигский купец, он всегда знал, какой товар заказать, ведь он никогда не ленился даже на минуту. (7)
Раввинистическим идеалом был человек, который сочетает Тору с деловой хваткой. В своем духовном завещании, приведенном ниже, Данциг наставлял своих сыновей, какую молитву следует читать для успешного ведения дел, как ссужать деньги в рост и как составить собственное завещание.
Несмотря на то что вымышленные раввины Дика были крайне идеализированы, он изображал их исключительно человечными. Им была присуща вера в Бога, такая вера, в которой не было места сделкам с дьяволом. Действительно, его герои-раввины не брезговали использованием суеверий других, чтобы справедливость и мораль восторжествовали. Именно так происходит в «Церемонии завершения свитка Торы» (1868), великолепном историческом романе Дика, действие которого разворачивается в Польше XVII в.64. Это рассказ о реб Йосле-Выскочке, который добился богатства и власти, воспользовавшись анархией, царившей в Польше после казацкого мятежа, но стремится искупить свои преступления, заказывая от своего имени свиток Торы. Человек, который его разоблачает, — это блестящий галахист рабби Давид Галеви (1586-1667), автор книги Тур загав, который здесь предстает в виде мужа-подкаблучника и бедного раввина местечка Олыка.
Мы впервые встречаем раввина как одного из трех людей в местечке, которые не участвуют в разгуле по случаю празднования окончания свитка Торы. Он отвечает на упорные уговоры жены, которая призывает его пойти на торжество, списком проступков реб Йосла (не зная о его преступлениях), которые не позволяют участвовать в столь праведном предприятии. Внезапно появляется еще один, не менее достоверный исторически персонаж — граф Потоцкий, подтверждающий правильность решения раввина. Оказывается, реб Йосл совершил самое гнусное злодеяние, уже направляясь в местечко на эту церемонию: он не стал спасать еврейского гонца от смерти в снегу от холода, а, наоборот, украл его деньги. К счастью, гонец был спасен графом.
Чтобы заставить реб Йосла сознаться в этом преступлении, раввин придумывает план — воспользоваться его суеверными страхами. «Я знаю, что те, кто не боится Господа, — говорит раввин графу, — боятся вместо этого черта или мертвецов» (27). Вдвоем они придумывают историю, в которой присутствуют сны и рука мертвеца, ожившего, чтобы наказать преступника65. Злодей во всем сознается, его состояние передают на благотворительные нужды, а его самого изгоняют из местечка. Раввин произносит воодушевленную проповедь о том, что никогда не следует давать ложной клятвы, нельзя обманывать ни евреев, ни иноверцев и что для написания свитка Торы требуется истинное благочестие. Графа так потрясает эта проповедь, которую перевели на польский, что он вручает раввину в награду целых десять тысяч гульденов из денег, которые местечко платит за аренду, тем самым возместив раввину в десятикратном размере то, чего он не получил, отказавшись присутствовать на неправедном празднестве.
Была ли это борьба вымысла с вымыслом или вымысла с фактом? Титульный лист, использование исторических персонажей и названий польских городов, постоянное обращение к заголовкам вымышленной городской хроники на иврите (разве ивритский источник может солгать?) свидетельствует о фактической точности. Великолепная сюжетная линия и диалоги выдают руку опытного рассказчика. Для того, кто перерабатывает сюжеты, почерпнутые из местной традиции, наградой был новый герой-раввин, который разоблачает все преступления и суеверия и выступает с позиций универсальных норм морали.
В развлекательной книге умеренный маскил мог соединить это вместе. Он мог придумать ив- ритский источник для вымышленной идишской истории, в которой восхвалялись жизнь и деяния великих европейских раввинов. Он мог следовать обычной практике ученых еврейских рассказчиков и смешивать факты и вымысел ради удачной морали или переписывать прошедшее в свете настоящего. Предъявив свои права на родословную знаменитого предка, Дик меньше заботился об увековечении традиционного еврейского взгляда на историю (пусть вся совокупность заслуг предшественников поможет последующим поколениям), чем об изображении мудрецов в образе просветителей. Дик создал портретную галерею выдающихся раввинов, от Геллера и Давида Галеви до реб Шмельке из Никольсбурга и в особенности Аврагама Данцига из Вильны своего детства, чтобы торжественно открыть пантеон великих предшественников Гаскалы.
Но рассказчик, наблюдая за ходом драмы изгнания и избавления на арене светской истории, все актеры которой — люди, не мог обращаться к памяти ради морального усовершенствования так же, как поступали традиционные агиографы. И рассказчик, аудитория которого была пестрее, чем когда бы то ни было — мужчины и женщины, верующие и