домом». «Банкрот» (1855) —это скромная 24-страничная повесть об аферистах, «обнаруженная и переписанная И. Шапиро» (это имя реального книготорговца)58. Рифмованный титульный лист книги обещал читателю «Чудесную историю, которая произошла с неким рабби Цадоком Пиканте из Никольсбурга».
Эс из фун дер майсе аропцунемен а мусер-гаскл аз дер менч зол нит тон кейн фалшун ин дер грестер нойт зол мен зих гитн фун бетлбройт. Ун ойф эйбик из йенер фарфлухт, дер вое гот нор эйн мол фарзухт. Вей-куйом бону «алъ те- вьйейнулой ли-йдей матнас босор во-дом».
Из этого рассказа всякий может извлечь мораль, что человеку не подобает поступать дурно и даже в величайшей нужде следует остерегаться хлеба попрошайки. Тот, кто отведал от него, заклеймен навеки. И пусть свершится молитва: «И не заставь нас, [Господи], нуждаться в дарах человеческих».
Лучше маскировки и не придумаешь. Абзацы должны начинаться на иврите, подтверждая, что «И. Шапиро» скопировал их из священного источника. Благочестие, щедрость и аристократизм героя описываются во втором абзаце. Внезапное изменение его участи, которое является движущей силой сюжета любой сказки, происходит в третьем абзаце: реб Цадок и его дальновидная в денежных вопросах (хотя и безымянная) жена из-за пожара лишаются своего процветающего дела по производству полотна. После нескольких неудачных попыток возместить убытки, старейшины общины отдают письменное распоряжение, что реб Цадок должен отправиться на поиски денежного вспомоществования. Но случается так, что рабби из Никольсбурга — это не кто иной, как знаменитый реб Шмельке (1726-1778), «которого почитали как евреи, так и христиане», и он не подписывал раввинистической книги-сейфер, не говоря уже об аффидевите для разорившегося купца. Наконец, реб Шмельке уступает, тронутый мольбой реб Цадока и его жены, но перед этим сурово предупреждает:
Послушай, реб Цадок. Я не оказываю тебе никакой милости. Ты, конечно, станешь копить состояние, но я никогда раньше не видел человека, отведавшего хлеба нищенства, который потом смог бы оторваться от него. Я читал, что, если ты хочешь избавить свой дом от мышей, нужно поймать нескольких из них, запереть их в железной клетке и морить их голодом, пока они не начнут пожирать друг друга. А когда ты выпустишь последнюю, она уже не станет питаться ничем, кроме мышей. Также и человек, который хоть однажды отведал хлеба нищенства; он никогда больше не посмотрит на другие источники пропитания. Никакой другой промысел в мире не придется ему по вкусу, кроме попрошайничества. (9-10)
Вполне логично, что крестовый поход за еврейской «производительностью» начался в середине XVIII в. А поскольку доказательство, которое он приводит, настолько обосновано и убедительно, читатель морально подготовлен к тому, что это жуткое предсказание осуществится.
В противовес реб Шмелке с его непогрешимым чувством социальной морали, появляется бал-даршер, странствующий проповедник, «который был скорее умен, чем благочестив». Проповедник убеждает реб Цадока, уже направляющегося домой с четырьмя тысячами собранных талеров, продать ему аффидевит еще за 400 талеров. После этого, выдавая себя за «реб Цадока, ходатая из Никольсбурга», проповедник собирает огромное состояние, но внезапно умирает в маленьком французском городке. Получив от него наследство, жена реб Цадока восстанавливает семейный бизнес и выходит замуж вторично за Леви Гурвича, еще одного местечкового торговца полотном. У настоящего реб Цадока тем временем похищают все деньги, и он, лишившись своего аффидевита, становится нищим, собирая свой скудный хлеб вдалеке от дома.
Когда разоренный Цадок наконец возвращается домой, он успевает как раз к обрезанию новорожденного сына своей жены. Сцена узнавания мужа и жены влечет за собой роковые последствия: госпожа Гурвич умирает от потрясения, реб Цадока изгоняют из Никольсбурга, а реб Шмельке наказывает тех лидеров общин, которые уговорили его подписать аффидевит.
Банкрот представляет собой идеальный образец повествования в духе традиционного благочестия по стилю, формату и построению сюжета. Как же тогда Дик превратил священное предание в жуткий урок того, что надо надеяться только на собственные силы? Для начала он отобрал у раввина чудесные силы. Совсем не так поступил анонимный рассказчик, который приписал ту же историю великому Йехезкелю Ландау из Праги (1713-1793), наделив своего героя способностью воскресить в конце истории умершую женщину. «Тогда рабби обратился к обоим ее мужьям и повелел каждому из них дать ей разводное письмо, и они поступили по его приказанию»59. Помимо этого, Дик для большей верности покарал пару незаконнорожденным сыном. Ведь если бы герой, к примеру, вернулся домой к обрезанию своего собственного сына (которого жена понесла еще до его отъезда), то второй брак был бы аннулирован и объявлен недействительным. Именно так решалась проблема незаконнорожденного ребенка в другой анонимной народной версии60. Дик, которому раввин был нужен, чтобы сделать из него глашатая просвещения, знал, что чудо только ослабит содержащийся в рассказе призыв к рационалистической реформе. И если лучшим способом довести эту мысль до сознания читателей была всеобщая трагедия, то оскверненный статус невинного ребенка — совсем небольшая цена за нее61.
Дети, которым приходится платить за грехи родителей, появлялись и раньше — в «Сказке о раввине и его единственном сыне» рабби Нахмана за сценой действовал ни больше ни меньше, чем Сатана, который к концу сказки даже появился воочию. Триумф Сатаны означал конец космической драмы, которую никогда нельзя будет разыграть заново, потому что только этому сыну, рожденному от этого отца и стремящемуся к этому конкретному цадику, суждено было возвестить наступление мессианской эры. Персонажами «Банкрота», напротив, могли быть любой разорившийся купец, любой руководящий орган еврейской общины и любой сладкоречивый мошенник, и все вместе они могли восстать против рационального распределения богатства. Если бы последовали совету здравомыслящего и полностью лишенного сантиментов реб Шмельке, то трагедии можно было бы избежать. Уменьшение масштабов трагедии было уроком на будущее — всегда будет какой-то следующий раз, — и если каждый будет знать свое место, то длань Господня и дальше будет вести паству свою по пути просвещенного эгоизма.
Один рассказчик проявляет равнодушие к небесам, другой — к земным упованиям героя. Один убежден, что чудеса являются критерием реальности, а другой — что реальность может вознаградить сама по себе. Оба обращались к прошлому, чтобы усилить собственный авторитет: рабби Нахман — находя ответ к любой загадке в языке мифа, Дик — приводя аналогии из Писания и классической литературы. Так появились два типа идишских повествователей: романтически-мессианские сказители, которые разрабатывали источники потусторонних сюжетов, чтобы произвести духовную революцию, и рассказчики гротескно-сентиментальных историй, которые обращались к древним и местным традициям, чтобы восстановить в еврействе политические силы.
В течение последующих тридцати лет Дик пользовался любой мыслимой трибуной для того, чтобы