Читать интересную книгу Дневники - Неизвестно

 

29. [VIII]. Суббота.

Очень странно. Вчера комиссар обещал поехать на охоту, а сегодня даже и не позвонил. Мне думается, что нет надобности и ехать в Таджикистан в такое суматошное время.

124

Был в библиотеке, разговаривал с Салье о переводе романа Айбека о Навои126.

Вторая статья А.Толстого: “Как пошла русская земля”127. Бред! — Неужели это может иметь,— если не научное, так агитационное значение? Черт его знает, все возможно.

Читал “Карамазовых”.

30. [VIII]. Воскресенье.

На фронте ничего существенного. Этого не было давно. Между тем в эпизодах сообщается об атаках немцев и прочих, что было и вчера.

В первое занятие Ростова немцами жители взяли с почты приемники. Немцы, войдя, приказали приемники сдать. Жители просто поставили приемники на тротуар. Так они и стояли, и никто их не брал.

Достоевский пишет ужасно неряшливо. Перед ним — вычищенные и выглаженные многочисленными редакторами — многочисленные современные писатели, как боги перед щепкой. Но эта-то сухая щепка, которая замкнет храм, где и задохнутся эти боги.

Сейчас все крайности: героизм величайший, трусость величайшая, ложь величайшая (“Исследование” Толстого о “том, как пошла русская земля”). Понимание сего — величайшего, равно как и презренье ко всему — величайшее,— боже, неужели же из всего этого великого получится лужа вонючая, из которой и шелудивый пес не пожелает напиться?

Был у Лукова. Заболел он, поев в нашей столовке СНК. Лукова выселяют, т.к. в дом его вселят эвакопункт. Луков говорит, что на железной дороге сейчас хуже, чем в прошлом году.— Билет из Баку, по спекулятивным ценам, на пароход стоит 20.000 рублей.

— Хочу поскорей поставить “Два бойца”128, скопить денег и уехать в Москву,— сказал Луков.

Вечером заходил Радыш. Нашел геологоразведку, куда можно поехать. Хорошо бы. Писать не хочется, да и зачем, когда о романе не могу узнать два месяца?

 

31. [VIII]. Понедельник.

Неожиданно на Союз — ценное письмо из Москвы. Предположив все, что угодно, договор на роман от Чагина, поучение от “Нового мира”, даже мнение из ЦК по поводу романа. Но, оказа-

125

лось совершенно неожиданно — отсрочка по призыву. Хорош солдат!

В “Правде” напечатана пьеса А.Корнейчука “Фронт”129. Вот уж действительно фронт! Участвуют одни мужчины, какая-то санитарка Маруся не в счет. Командующий фронтом — набитый дурак, хотя и с четырьмя орденами. Видимо, символизирует собой старое, или, вернее сказать, устаревшее командование, которое, кстати сказать, позорится вплоть до первых пятилеток. Вся ставка на молодежь! — вот идея пьесы. Боже мой, что за глупость! Или же умных стариков не осталось?

Лазарет. Подвал. Читал про Ленина из “Пархоменко”. Затем о Горьком130. Слушают очень внимательно. Много командиров. Комиссар сказал: “Вот этих трех расстреляют, наверное”.— “Почему?” — “Немцев хвалят”.— “Зачем лечить?” — “А пусть, сволочи, понимают!” Второй рассказ об организации немцев: сбросили в лесу парашютистов. Их перебили легко. Так немцы после того три недели ищут их! — Сбрасывали с самолетов продовольствие парашютистам. А наши питались,— и тут же наш шофер должен был сбросить продовольствие нашим на передовую линию обороны и не сбросил,— сбросил на вторую,— испугался. Командир с такой детской радостью рассказывал о немецкой еде, что я спросил:

— А вас что же плохо кормили?

— Зачем плохо? Но неаккуратно доставляли,— и тогда я понял, что ему не хотелось жаловаться и он говорил о шофере как-то в третьем лице.

 

1. Вторник.— Сентябрь.

Три года войны. Из всех знакомых никто и слова не сказал об этом.

Был в комиссариате. Признаться, идя туда, я волновался. Еще в феврале я записался на учет временно и полагал, что давно мне пора встать на полный учет. Но февраль и сентябрь бесконечно далеки. В комиссариате грязь, орут какие-то бабы, во дворе в очереди. Писарей мало,— какого-то писаря тут же поймал мальчик из НКВД как неявившегося на мобилизацию — и чепуха полнейшая. Я сам заполнял бланк отсрочки,— и мне его подписали, не читая, и начальник отдела, и комиссар Земляной. Грязь. Курят. Писаря обсуждают качество купленных дынь с людьми мобилизу-

126

емыми, и все им подобострастно объясняют качество. На столе разбросаны бумаги. Полнейший развал.

Отсюда и пьеса “Фронт”. Надежда Алексеевна ничего не знала о пьесе, но она, со слов Толстого, сказала, что армия реорганизуется “на ходу”. Что это значит, пока непонятно, понятно только одно, что Корнейчук написал, как говорит Погодин,— “Верняк”. Очень странная манера объясняться с народом через пьесы: “Новое орудие Костикова131 уничтожило 40.000 человек зараз”,— как передал Толстой, который это слышал от Андроникова, а тот видел “своими глазами” и даже описал: “На раме труба, а внизу мешок”, один человек может перетаскивать и стрелять.

Та же Н[адежда] А[лексеевна] рассказывала и плакала! — о том, как умерли у ее приятельницы муж, знакомый Алексея Максимовича, две сестры, сын, и последняя дочка погибает.— Спасите! — а чем спасешь, когда девочка не принимает пищи.

Появилась новая болезнь “Пеланга”. Разговоры о вечере — о бандитах, покупающих кофточки, о десятилетних проститутках, сманивающих ребятишек, торгующих папиросами, о [нрзб.], которые не могли торговать, т.к. мальчишки — вырывают. Да!

Кома впервые ходил в школу.

Комиссар, которому я позвонил, сказал, что встретиться можно дня через два, а сговаривались, что я уеду в среду! Не хотят посылать — так надо думать.

 

2. [IX]. Среда.

Сообщения — “без перемен” — окончились. “Ожесточенные бои у Сталинграда” — из чего можно заключить, что положение возле Волги плохое. Прорыв у Ржева прекратился, по словам Толстого, из-за дождей.

Доктор Беленький нашел у Тамары какую-то сложную болезнь. Ну и удивительно, что вообще мы все с ног не свалились! Фронт фронтом, но в тылу потери едва ли не в 10 раз больше.

Был у Шестопала132. Все показалось скучнее, чем я предполагал. “Среды” инженерной не было, сам хозяин напился разведенным спиртом через час. Он сообщил только, что ему сказали на 84-м заводе133, будто эвакуируется Фергана, т.к., мол, англичане сосредоточили на нашей границе много войска с целью оккупации Средней Азии. Почему оккупация? Потому, мол, что мы ведем переговоры о сепаратном мире с немцами. Тому доказа-

127

тельства: пьеса Корнейчука — бранится старшее командование;

б) статья Ярославского, бранящая вообще всю армию за бегство;

в) передовая “Правды”, требующая второй фронт.— Я внутренне сопоставил слова комиссара Анисимова о том, что “Кавказ — первая линия обороны, Средняя Азия — вторая”, его явное нежелание посылать меня на границу, и подумал — “чем черт не шутит, если уж он начнет шутить”.

Было часов двенадцать, когда я вышел от Шестопала. Мне хотелось помочиться. Двор был освещен с соседнего двора. Я вышел в ворота, выстроенные аркой. Под аркой было адски темно. Место мне показалось совсем подходящим. Я пристроился. Вдруг раздалась яростная брань — “в бога — мать”, и я скорее почувствовал, что кто-то направляется ко мне. Размахивая палкой и бранясь не хуже своего противника, я выскочил на улицу. За мной бежало двое взрослых и трое мальчишек. Все они спали вдоль стены арки. Какие-то проходившие военные разогнали их, а я, опасаясь, что они проследят меня на свету, боковой темной улицей пришел домой.

И еще к слухам о сепаратном мире; [причинами], вызвавшими их,— несколько дней было — “на фронте без существенных перемен” — и самое главное: люди так изголодались, что мечтают о мире и тишине,— которую они, конечно, не получат — ни от англичан, ни от немцев, ни от кого бы то ни было. Эта взбаламученная стихия теперь долго не успокоится, и многие потонут в ней.

Мысль о написании повести “Народ защищает Москву”134 и разговор с полковником Леомелем в Академии135.

 

3 сент[ября]. Четверг.

Сообщение об ожесточенных боях за Ленинград и южнее Новороссийска, т.е. за последний порт наш в Черном море.

Был в Академии у полковника Леомеля, белобрысого, нервно выкидывающего вперед руки с растопыренными пальцами, с треугольным подбородком и лицом. Очень словоохотлив, но так дисциплинирован, что о себе не сказал ни слова. Рассказывал превосходно. Когда беседа кончилась и стенографистка ушла, Леомель сказал:

— Товарищ Иванов! Как вы понимаете “Фронт” Корнейчука? Это же не пьеса, это — директива. А у нас двадцать пять генералов и все старики. Как мы им в глаза теперь глядеть будем?

128

Воодушевленный удачной беседой с Леомелем, я пошел к семье генерал-майора Петрова, защитника Одессы и Севастополя. Жена, тихая, заботящаяся о сыне, ничего не могла сказать и показалась мне сумасшедшей. Сынишка, самоуверенный поручик, жравший яблоки и что-то мычавший, ввел меня в сознание репортера, вымаливающего “воспоминания” для заметки и зарабатывающего на этом двадцать пять рублей по современному курсу. Тьфу, какая гадость!