Читать интересную книгу Дневники - Неизвестно

— Как управляетесь, чтобы ели хорошо? — Она привела пример. Поехала в соседний район на “Эмке”, купила курицу, спросила разрешение купить петуха, а тем временем заготовитель покупал баранов и гнал их за деревню. Задержав, сколько надо, начальника базара, поехала за село, на ходу посадили (за веревку, за горло) баранов в “Эмку” и погнали: пост на границе района. Прогнали машину на полном ходу,— и милиционер был очень удивлен, что из окна торчит рогатая голова.

115

Зимой снега — нельзя пробиться. Она верхом (молодая лошадь, мешок с продовольствием), трое мужчин. С трудом, тропинкой, ходит монтер к электростанции, конь увяз. Еле не переломила ногу. Уронила туфли на голыши. Кричала. Подоспели, оттирали ее.

Говорят, есть приказ — отдать [нрзб.] детям эвакуированным. Вот здесь-то и коллизия для Федоровой: ей все потакали, т.к. “их” дети и теперь? Кто ее будет покрывать или даже заботиться о ней?

Эстетический кодекс. Кодекс законов искусства.

22. [VIII]. Среда.

По городу расклеены анонсы “Пархоменко”. В столичных газетах пока ни слова.— Пришел Алянский109, надо подписать петицию о даровании ему жилплощади и чтобы Тамара отправила его дочь в санаторий.

Был у Алянского друг — художник. Оба имели по охотничьей собаке. На собаку давали “сметки” муки — сор, веревки и прочее. Так как Алянский все “сметки” своей собаки съедал, то ему пришлось отравить ее. Друг его был более сметлив и запас (в столовых), еще кой-какие залежи и сметки накопил на весь год. Заболела у Алянского старуха, он просит:

— Ты мечтал о “Лейке”ЧО. Дай мне стакан “сметки”, мы ничего сегодня не ели.

Не дал. Просил два раза. Отказ — я подумаю,— и ничего не говорит. А сам отдал “высшему чину” всю “сметку” из подхалимажа.

Ленинград? Весь промерзший: стены домов, провода, улицу перегораживают троллейбусы, вагоны трамваев. По бокам улицы идут ватным шагом (у всех от голода опухают ноги), люди с черными лицами.

— Удивительно красивый город! — воскликнул этот эстет, и в Ташкенте не потерявший своего лица: не захотел основать фабрики для приготовления вещей, а отстаивал создание мастерской — художественной.

— Нам не нужна смета на 4 миллиона, мы хотим на 500 рублей. Мы — люди искусства! — сказал он в Совнаркоме. Его жена умерла от голода. Сын тоже:

116

— Кишечник стал тонкий, как бумага, и не задерживал даже каплю пищи.

И рассказав все эти ужасы, добавил:

— Неужели никто не опишет того, как мы страдали? Это был величайший из героизмов — героизм пассивный.

Я сказал, что достаточно написать о Ленинграде мемуары, но ему этого, видимо, показалось мало.

Немцы явно пошли на юг, после взятия Ворошиловграда,— к Полтаве? Не была ли вся история с Воронежем только их демонстрация?

Оказывается, Комка ходил по моим талонам два раза обедать в столовую. На третий раз его выгнали. Когда я рассказал это скульптору Ингалу, он сказал:

— Такого мальчика, за его смелость, надо не гнать, а кормить — бесплатно месяц.

Алянский сказал, что из трех миллионов жителей Ленинграда осталось в живых только 500 тысяч.

 

23. [VII]. Четверг.

По-видимому, на Дону немцы нанесли нам страшное поражение. Только два дня назад сообщалось об оставлении Ворошиловграда. Сегодня — “бои в районе Новочеркасска”, т.е. за два дня немцы сделали 200 км или более. Кроме того, они вышли к Цимлянской, 200 км от Сталинграда.

Кома и Тамара ушли на автобус, чтобы ехать в Чимган. У Комки улыбка не сходит с лица: рад.

Позвонил Луков: с 20-го в Москве идет “Пархоменко”, в газетах появились сочувственные статьи111. На улице анонс — афиша об “А.Пархоменко”. Телеграмма из Киевской студии — о сцен[арии] “Проспект Ильича”112. Из газеты сегодня просят отрывок.

Сегодня вспомнил, что перед падением Колчака полковник Янчевецкий, в поезде коего “Вперед” и газете такого же названия я работал наборщиком и писал статьи, представил меня к “Георгию третьей степени”113.

 

24. [VII]. Пятница.

Телеграмма от Юговой114, поздравляющая с успехом “Пархоменко”. Есть фраза — “москвичи в восторге”! Был в Союзе у Джа-

117

нибекова. Похоже на то, что получу пять тысяч рублей уже поти-ражных. Отдал отрывок из романа для “Правды Востока”. Спор по поводу стих[ов] Гафур Гуляма115, тоска по сыну.

Узбекские писатели слишком много пишут о том, что они ожидают обратно своих детей. Это демобилизует.

Я заступился. Меня вежливо выслушали, но спорить не стали. Говорил вчера М.Голодный1'6, что здесь раскрыто несколько националистических организаций, даже среди милиционеров, которые намеренно задерживали дела об антисемитизме. То же самое говорил о пантюркизме — в столовой скульптор Ингал.

Кома, наверное, наслаждается в санатории.

25. [VII]. Суббота.

Разговор с Лежневым, который сидит завешенный ковром в большой комнате. Он рассказывает, как Алимджан хотел “забронировать”, т.е. освободить от мобилизации, одних узбеков. Входит М.Голодный, о котором только что сказал Лежнев: — Ну что с ним сделаешь, он не хочет ехать на фронт, ссылаясь на свою язву желудка, возникшую из-за патологической трусости.— За Голодным идет немец в спортивных штанах, в нашей рубашке, но одетый так, что она выглядит по-немецки. Немца, не помню его фамилии, мобилизовали — он получил “явочную” повестку, где между прочим напечатано, что он должен быть острижен. Немцу 47 лет, в прошлую войну он был обер-лейтенантом т- коммунист. Из-за порока сердца его не взяли даже на всеобуч. Больше всего его почему-то возмущает “острижен”. Он проводит по лысине, открывающей почти весь череп, и говорит:

— Яне буду похож тогда на немца. Как мне работать среди пленных? Про меня могут подумать, что я русский, хорошо говорящий по-немецки.

Его движение означает — у меня немецкий череп и мне будет очень неприятно, если меня сочтут русским. Лежнев звонил военному комиссару и в ЦК,— я бы такого коммуниста в армию не взял...

Позвонил какой-то тип. Сказал, что он сотрудник НКВД и желал бы ознакомиться с рукописью Комаровой117, находящейся у меня. Я спросил — для чего ему нужна эта рукопись? Он ответил неопределенно, что нужно. Тогда я сказал, что я отдам эту рукопись Алимджану, где ее и можно получить. Обедая, я рассказал

118

этот эпизод Янчевецкому, тот сказал, что Комарова объявила голодовку, что ее в Союзе забыли, что Иванов не возвращает рукопись. И тут же оказалось, что у Янчевецкого есть другая рукопись.

Мишку и Олега Погодина ограбили на Комсомольском озере. У Олега отняли три рубля, у Мишки рубль. Когда ребятишки попросили обратно трамвайные билеты, их им вернули.— Вот бы чем интересовались голубчики, а не рукописью Комаровой!

 

26. [VII]. Воскресенье.

Выписывал для “Кремля” и мечтал о поездке в Чимган. Вечером пришел Зелинский, мы сидели с ним на берегу Салара под луной и в прохладе. Он говорил о новом будто бы методе агитации и пропаганды, вводимом ныне,— говорить правду, без прикрас и лжи.

Когда я вернулся, мне сказали, что был у меня в доску пьяный Погодин, приехавший сегодня.

27. [VII]. Понедельник.

Отрецензировал бездарную вещь Комаровой “Впотьмах” и столь же бездарный сборник рассказов, собранный издательством “Советский писатель”. От сборника впечатление такое, что русские литераторы совершенно утеряли технику рассказа. Это, несомненно, оттого, что так называемый “реализм” давным-давно превратился в официальное факто-восхищение.

Читал Гофмана и Курс торгового права — сейчас то и другое одинаково фантастичны.

Информбюро,— в эпизодах,— сообщает, что немцы ворвались в Ростов и подбрасывают новые силы к Воронежу (перечисляются несколько дивизий). Боюсь, что обоим грозит гибель, если они не погибли уже.

Несомненно, настоящее несет в себе зерно будущего. Шальная недвижность 1912—14 гг. уже принесла шальное стремление 1917 года и последующих. Я не говорю о людях идеи,— а об обывателях, весьма странный облик принявших в России и так же странно проявивших себя. То же самое и сейчас. Вчера ночью кто-то, видимо, шел мимо, зашел во двор, возле окна лежала сумочка жены Финна,— он и украл. Воров и мазуриков — неисчислимое количество! Это — семена. Какие же они дадут всходы? Да и вообще что

119

идет? Кажется, и самые наивные перестают думать, что это очередная кампания — “побить фашистов”?

Сельвинский, по словам Зелинского, спасся из Керчи, переплыв залив на шине. В его стихах о России — есть строфа, где он говорит, что он любит своих учителей: “от Пушкина до Пастернака”118!

Пожалуй — это самое удивительное, что я видел в эту войну. До войны надо было бы съесть шину кокаина, чтобы вообразить будто бы “Красная звезда” способна напечатать подобную строфу: Пушкин — и рядом с ним Пастернак!