жилья в Чикаго (Феннелл) интегрируются с историями и идеологиями их социального производства. Особенно показательными в этом отношении были недавние антропологические работы, посвященные инфраструктуре.
К понятию инфраструктур относятся базовые материальные и идеологические структуры, которые лежат в основе функционирования физической, социальной и сенсорной среды. Как отмечает Брайан Ларкин,
инфраструктуры представляют собой искусственные сети, которые организуют потоки товаров, людей или идей, обуславливая их пространственный обмен. Являясь материальными формами, они создают природу сетевой взаимосвязи, скорости и направления ее движения, ее темпоральные характеристики и уязвимость к поломке. Инфраструктуры создают архитектуру для циркуляции, в буквальном смысле обеспечивая фундамент современных обществ, и создают среду повседневной жизни (Larkin 2013: 328).
В своем исследовании медиатехнологий в городах Нигерии Ларкин (Larkin 2008) рассматривает, каким образом радио, аудиокассеты и передвижные киноустановки способствовали изменениям в физической форме города, а также в распространении и значимости культурной продукции. Особое внимание Ларкин уделяет репрезентационным свойствам этих инфраструктур и их исходной идеологической роли в образовании нигерийцев и превращении их в «современных колониальных граждан» (Larkin 2008: 3). В то же время Ларкин указывает на то, что данные технологии подвержены дисфункциям или диверсиям, они зачастую поворачиваются в неожиданных направлениях с намеренными и/или ненамеренными результатами. Эта уязвимость, объясняет Ларкин, является производной от принципиальной нестабильности отношений между технологиями, их использованием в обществе и значениями, которыми они наделяются (Larkin 2008).
Кэролайн Хамфри в своем исследовании архитектуры и воображения в Советском Союзе (Humphrey 2005) приходит к схожему выводу о напряженных отношениях между идеологией и инфраструктурой. Марксистская материалистическая доктрина, отмечает она, подразумевала, что задача советского строительства заключается в возведении материальных оснований, на которых будет создано социалистическое общество, однако на практике эти отношения были куда менее прямолинейными. В действительности советская архитектура выступала не в качестве шаблона, а как «призма», преломлявшая идеи, встроенные в ее замысел (Humphrey 2005: 39). Утверждение Хамфри, что архитектура «собирала смыслы, а затем их рассеивала» (Humphrey 2005: 55), созвучно с утверждением Ларкина о крайней нестабильности инфраструктурных форм, уязвимых к любым видам практического и идеологического вмешательства, которые подрывают их предполагаемые использования и смыслы.
Кристина Швенкель в этнографическом описании инфраструктуры, построенной специалистами из ГДР во вьетнамском городе Винь после завершения Вьетнамской войны (Schwenkel 2013), также рассматривает репрезентационные качества инфраструктурных форм, хотя и с иной точки зрения. В частности, Швенкель демонстрирует особую роль кирпича, как в строительных конструкциях, так и в идеологическом и социальном значении восстановления города для местных жителей. Приводимое в исследовании объяснение данного соответствия заключается в том, что в колониальную эпоху использование кирпича относилось к первоклассным строительным технологиям, обычно предназначенным для элитных зданий и жилья, и считалось соответствующей формой материального производства. Политический смысл и элитная материальность кирпича при их использовании в послереволюционном строительстве государственного жилья «обуздывали политические страсти и утопические настроения, а со временем стали обозначать неосуществленные обещания социального государства и антиутопические руины, [которые] сегодня препятствуют капиталистической перестройке» (Schwenkel 2013: 252). Аналогичным образом городские системы водоснабжения и связанные с водой удобства, которые ветшают и не могут адекватно обеспечивать жилую инфраструктуру в Вине, символизируют как обещания социалистического государства, так и его систематическое безразличие (Schwenkel 2015). Прослеживая, как менялось отношение жителей Виня к кирпичу и городской системе водоснабжения, Швенкель заодно подчеркивает нестабильность инфраструктурных форм. Тем самым она, как и Ларкин и Хамфри, делает акцент на том, что анализ инфраструктуры представляет собой особенно удачный способ рассмотрения совместного действия социального производства и социального конструирования пространства.
Таким образом, социальное конструирование пространства включает широкий набор точек зрения, объясняющих, каким образом смысл вписан в ландшафт и искусственную среду, а также то, какую роль политика, меняющиеся смыслы и культура играют в процессе создания конкретного места. Эти разнообразные подходы сосуществуют в качестве альтернативных стратегий, а в отдельных случаях и в качестве конкурирующих точек зрения. Некоторые авторы при выявлении скрытых процессов социального конструирования отдают предпочтение методологии, основанной на языке, – эта группа этнографических исследований будет более подробно рассмотрена в главе 6. Другие авторы задействуют феноменологический, аффективный и инфраструктурный подходы, к которым мы еще обратимся в главах 5 и 7.
Методологии социального конструирования пространства
Оспаривание и конфликты
Одним из наиболее действенных способов рассмотрения социального конструирования пространства является анализ «оспариваемых пространств», то есть тех «мест, где различные акторы участвуют в конфликтах, принимающих вид несогласия, конфронтации, диверсии и сопротивления», что зачастую подразумевает разный доступ к власти и ресурсам (Low and Lawrence-Zuñiga 2003: 18). В центре этих конфликтов нередко оказывается контроль над конструированием локальных смыслов, а заодно они обнажают более масштабные социальные разногласия вокруг глубоко укоренившихся верований и практик, а также политических и экономических реалий, формирующих повседневную жизнь. Многие из этнографических примеров и сюжетов исследований, приводимых в этой книге, вращаются именно вокруг конфликтов: эти сюжеты демонстрируют социальные, политические, экономические и культурные разломы, встроенные в пространственные отношения на различных географических уровнях.
Публичное пространство города регулярно предоставляет возможности для борьбы за территорию, поскольку сложные структуры и дифференцированные социальные институты зачастую сталкиваются и конфликтуют за материальные и символические ресурсы. Как мы уже видели в предыдущей главе, конфликты вокруг культурных смыслов парка Сентраль в Сан-Хосе для его посетителей, СМИ и представителей местного среднего класса в конечном итоге привели к закрытию и перепланировке этого значимого городского пространства. Пространства политической борьбы – от Соборной площади в Сан-Паулу (Arantes 1996) до Зукотти-парка в Нью-Йорке (Maharawal 2012, Shiffman et. al. 2012), площади Синтагма в Афинах (Dalakoglou 2013) и площади Тахрир в Каире (Ghannam 2012, Winegar 2012) – выступают примерами того, каким образом городское пространство приобретет конфликтующие идеологические смыслы, обеспечивающие площадку для выражения инакомыслия и протеста, включая насилие и столкновения.
Одним из ключевых спорных моментов в борьбе за городское пространство выступает конфликт между меновой и потребительной стоимостью земли42 (Cooper and Rodman 1990). Практики редевелопмента и реновации городов создают разительный контраст между потребностями и привязанностями местных жителей, с одной стороны, и стремлением к прибыли застройщиков и политическими целями городских чиновников – с другой (соответствующие примеры рассматриваются в главах 3 и 6). Эти конфликты нередко приобретают моральное измерение, как это было в случае с барами в Китайском квартале Барселоны43, где конфликтные системы категоризации пространства, класса и гендера утверждают гегемонные идеи «правильных» или «неправильных» мест (McDonogh 1992). Британские и австралийские политики и политтехнологи мобилизуют аналогичные моральные географии города с целью внедрения социальных норм при помощи легальных настенных граффити, которые становятся для уличных художников оспариваемыми местами уважения