— Кому Бурденко позвонил? — переспросил я.
— Поскребышеву, я же говорю, а Александр Николаевич доложил Сталину, и тот разрешил…
— Вера, ты что? Ты дошла до Сталина, чтобы мне дали лекарство?
— Да. А что тут такого? Я же объяснила ситуацию…
Наверное, мне тут вводят избыток жидкости. Иначе я выделение ее через глаза объяснить не могу. Вот это называется человек горы свернул. Крустозин, который потом пенициллин, в войсках появился зимой сорок третьего. Я хорошо помню. Получается, мне чуть не первому во всей стране это лекарство сделали? И это сотворила моя жена? Да хрен теперь какая юбка меня заинтересует! От таких женщин не гуляют!
* * *
Вот очень хотелось бы проснуться, встать, встряхнуть головой, и сказать: «Где тут у вас помыться можно? И подготовьте мне чистые вещи, выписываюсь». Как бы не так. Когда на третий день драгоценных уколов решили, что хватит, болячки тут же полезли наружу. Одышки такой уже не было, но температура предательски поползла к тридцати восьми. И всё продолжилось. Болезненная, кстати, штука оказалась. То я хоть на здоровом боку лежал, а теперь только брюхо осталось. И еще анализы — каждый день, а бывало и по два раза. То палец уколоть, то из вены кровь взять, а уж мазочки из всех доступных мест, начиная с носа и кончая сокровенным местом с тылу, так и вовсе без счета. Рупь за сто, про мое лечение местные ученые если не книжку, то статью точно напишут. Ладно, у них работа такая. А мне заплатить за здоровье стаканом крови и тем, что на ватке остается, когда мазки берут, не жалко ни грамма.
Фотографироваться водили через день, я там уже собирался кружку свою оставить, чтобы чай пить. Но только спустя неделю сказали, что от воспаления легких не осталось и следа. Как говорит Вера, в медицине самое приятное, когда лечение заканчивают. Только мне осталось подождать еще дня три-четыре, пока швы снимут и объявят окончательно выздоровевшим.
Вместе с крустозином исчезли и молчаливые парни, охранявшие лекарство. Немые они были, что ли? Ни разу ни один из двух гавриков не ответил на мои вопросы, хотя я несколько раз пытался разговорить их.
Заодно меня перевели обратно в большую палату, к выздоравливающим. Знакомых там не оказалось, да и откуда бы им взяться? Я только одного Коломенцева и помнил, да и то случайно, а так не до знакомств было, я, как в кино про Чапая, больше ухи просил, помирал потому что.
Ну и Вера Андреевна меня своим вниманием не обделяла. Каждый день как на службу. Уж не знаю, сколько у нее там долгов в ее госпитале образовалось, но у меня она и днем и ночью была. Где-то Петю Соловьева там, наверху, сильно любят, раз такую жену подогнали.
* * *
Я сидел и ждал, когда моя половина приедет за мной. Где-то во врачебных кабинетах готовили выписку, в которой предписывалось отдохнуть еще двое суток перед отбытием в часть, и я собирался использовать их на всю катушку. Уже и вещички собрал, и харчи какие были, раздал ребятам. Осталось только уйти отсюда. Самая малость.
Дверь открылась, я глянул мельком, начиная отрывать от кровати причину всех моих неприятностей, но нет, не за мной. Какой-то военный с двумя шпалами в малиновых петлицах. Такие тут не редкость, так что я опять отвернулся к окну, наблюдать природу. Но оказалось, напрасно.
— Товарищ Соловьев? — спросил он.
— Он самый, — ответил я, и посмотрел на него еще раз. Что ему от меня надо?
— Военюрист второго ранга Дмитрак, военная прокуратура, — махнул он удостоверением. — Со мной пройдите, пожалуйста, товарищ полковник.
Глава 12
Я невольно опустил взгляд на петлицы. Ну да, щит, мечи. Редкая птица на передовой. Может, поэтому и внимания не обратил, когда первый раз посмотрел.
— Здесь недалеко кабинет, там побеседуем. Мы недолго, простая формальность. Вещи пусть в палате постоят.
Знаем мы ваше «недолго». Уведут в домашних тапочках, а потом в пятьдесят третьем по амнистии выпустят. Хотя товарищем называет, не гражданином, и один, без сопровождения. Так что я барахло своё оставил под приглядом соседей по палате.
В том, что рядом, Дмитрак не обманул. Даже на другой этаж не поднимались. В качестве чего тут у них в госпитале этот кабинет используют, определить трудно. Стол простой, древний как дерьмо мамонта, шкаф одностворчатый для одежды, тоже при царе Александре-освободителе сварганенный, три стула, и фикус на подоконнике.
Военюрист по-хозяйски залез на место за столом, кивнул на свободный стул, который поближе стоял, и положил перед собой объемистый кожаный портфель. В такой при желании можно выпивки и закуски человек на пять напихать. Впрочем, сейчас он вытащил оттуда тоненькую картонную папочку на завязках. Я успел только увидеть, что используется она не впервые: поверх старых надписей был чуть косо приклеен листик из тетрадки в клеточку. А что написано, не увидел.
— Вы, Петр Николаевич, не беспокойтесь. У нас простая беседа. Не допрос, — он посмотрел на меня, и не дождавшись никакой реакции, продолжил: — Поступил сигнал, нам надо отреагировать. Сами понимаете, — и он развел руками, вроде как признавая, что человек подневольный, начальство сказало, он делает.
Мели, Емеля, твоя неделя. Прокурорский мне не сват и не брат. Мне с ним задушевные беседы вести не с руки. Спрашивай, я отвечу. А лясы точить — так я с кем другим лучше, не с тобой. Ишь, прислали образцового — и прическа волосок к волоску, и взгляд целеустремленный с оттенком суровости, выбрит чисто, до скрипу, китель как на картинке. Аккуратист, железная жопа, сразу видно.
Дмитрак ждал от меня какого-то ответа, наверное. Но пришлось ему дальше говорить, без моего участия.
— Поступил сигнал, что вы, товарищ полковник, воспользовались своим служебным положением и устроили, сейчас процитирую, «разнузданную пьянку с песнями и плясками», приказав выделить для этого продукты, предназначенные для питания бойцов. Произошло это… — и прокурорский сообщил дату и время, а также место проведения.
Запорожец постарался. Сразу видно опытного кляузника, да еще при этом и политработника. И партию приплел, и лишения, которые вынуждены испытывать советские граждане, положившие все силы и так далее. Я сразу вспомнил, как Евсеев про него сказал — неприятности может доставить.
— Записывайте, товарищ военюрист второго ранга, — сказал я, когда Дмитрак закончил с подробностями.
— Сейчас, секундочку, — он вытащил из папки листик бумаги, положил сверху, достал из кармана самописку, и посмотрел мне прямо в глаза.
— Я занимаю должность помощника по особым поручениям при командующем Волховским фронтом. Вы извините, даты и номера приказов я сейчас дать не могу — не совсем еще пришел в себя после болезни. Думаю, при необходимости вы пошлете запрос и выписки предоставят.
Я ступил на привычный для себя грунт. Еще в Киеве мне пришлось постигать эту нудноватую науку. Зато я выяснил, что считается только то, от чего остался письменный след. В приказе, распоряжении, протоколе, журнале боевых действий. Так что я четко знал что рассказывать. Прокурору по барабану, сволочь Запорожец, или нет. Есть бумага — надо реагировать. Вот я сейчас и поставлю самую надежную в мире защиту — бумажную. И он скрипел ручкой, не перебивая меня.
— Командующий поставил задачу провести маскировку объекта, имеющего стратегическое значение, — я подождал, когда военюрист запишет. — Я был назначен ответственным за проведение. Приказ имеется…
Я не пропускал ничего. Сыпал сведениями о требованиях и отгруженных стройматериалах, количестве задействованных военнослужащих, объеме вынутого грунта и прочих заморочках, ответственных за каждый чих отдельно и все вместе взятое. Как знал, отчет три раза проверял. Потому что понятно — где тыща кубов леса, там вопросов может быть много. Пригодилось.
Дмитрак, удовлетворенно кивая, записывал за мной. Ему останется только поднять номера приказов и сверить. Плевая работа, потом выписки писаря подготовят, он их в папочку сложит — и ответ готов. Мы пахали, да.