Дорога до госпиталя запомнилась слабо. Я будто в потемках каких-то был. Куда-то несли, перекладывали, говорили вокруг, как на иностранном, я ни слова не понимал. А потом и вовсе всё слилось в какую-то бесконечную круговерть, в которой я от кого-то отбивался и пытался убежать.
А потом этот вечный кошмар закончился. Я открыл глаза и увидел белую простыню и чуть дальше — вытертый линолеум. Я остановился на надорванном кусочке, прибитом гвоздями, чтобы не задирался, и всё всматривался в него. Почему-то я подумал, что пока буду глазеть на это место, не вернусь в тяжелый и душный сон.
— Эй, девчата, кто там есть? — послышался молодой, почти мальчишеский голос. — Полковник очнулся!
Скоро на том кусочке пола показались чьи-то ступни, обутые в слишком просторные коричневые дерматиновые тапки.
— Ну что, касатик, бедокурить больше не будешь? — голос был женский, усталый, почти равнодушный.
— А я буянил? — из горла у меня вырвался какой-то хрип, и я закашлялся, не договорив последнее слово до конца.
— Было дело, — сказала женщина. — Лежи пока, докторшу позову.
И она ушла, пошаркивая спадающими с ног тапочками.
— Воды дайте, — попросил я, не поднимая голову. И так понятно, что рядом есть кто-то — пацан, который позвал девчат, никуда не делся.
— Да тут у нас лежачие все, — ответил мальчишка. — Сейчас Тимофеевна вернется, напоит вас.
— А где я хоть?
— Центральный военный госпиталь, — выпалил заученную фразу парень. — А врача зовут…
— Я и сама представлюсь, Коломенцев, — прервал его женский голос. — Стул мне подайте, — сказала она куда-то в сторону, и тут же по линолеуму прошелестели ножки — две я точно увидел перед собой.
— Здравствуйте, — прохрипел я, безуспешно попытавшись поднять голову.
— И вам, Петр Николаевич того же, — сказала женщина, садясь на стул и разглаживая на коленях белую ткань медицинского халата. — Зовут меня Татьяна Антоновна Авдюшко, военврач третьего ранга, ординатор хирургического отделения. И ваш лечащий врач. Расскажите, как чувствуете себя.
— Слабость.
— Это понятно. Еще что?
* * *
Пока меня крутили-вертели, стучали по мне и слушали, врач Авдюшко сообщила, что ранение мое осложнилось сепсисом, который, в свою очередь, осложнился септическим психозом. Из-за которого я последние шесть суток в себя не приходил, а только ругался матерно и пытался ударить всех, кто ко мне приближался. Так что меня привязали для моей же пользы, и лечили. Провели ревизию раны, обеспечив отток гноя, и сделали три переливания крови. Температура держится, но есть надежда, что теперь я пойду на поправку. Последнее я уже слышал с трудом, потому что снова провалился в сон.
Разбудили меня для кормежки и приема лекарств. Таблетки и порошки я глотнул, а вот после первой же ложки каши на меня напал такой жестокий приступ кашля, что мне казалось — из горла вот-вот куски легких полетят.
Вызвали дежурного врача, тот посмотрел, послушал, вздохнул, глядя на термометр, и назначил какой-то укол. Впрочем, ни хрена он не помог, до самого утра я будил всех в округе своим бухыканьем.
Татьяна Антоновна даже до кабинета своего не дошла, не переодеваясь, влетела в палату, послушала меня принесенным фонендоскопом, и скомандовала везти мою тушку срочно на рентген.
Фотографировали меня и в фас, и в профиль, а потом отпустили, сообщив, что снимки передадут в отделение после проявки.
Кашель вроде чуть меньше стал, я даже задремал немного, и проснулся от голосов в коридоре. Наверное, разговаривали прямо возле палаты. Один был мужским, и он что-то говорил сердито. А второй — скорее всего принадлежал докторше моей. И она четко, так что я очень хорошо расслышал, произнесла: «А что вы хотели, там теперь еще и пневмония двухсторонняя сверху. Не знаю, что его спасти может».
А потом дверь в палату открылась, и точно, врач Авдюшко на пороге показалась. Ничего не говоря, она снова начала меня выстукивать и мять.
— Это у меня пневмония, что ли? — я решил кота за хвост не тянуть, и узнать новости пораньше.
— У вас, — не стала скрывать доктор. — Но вы не беспокойтесь, лечение уже назначено, мы делаем всё, что надо.
— Жене моей позвоните, пожалуйста, — попросил я. — Пока есть шанс вживую встретиться.
— Давайте номер телефона, — Авдюшко достала из кармана карандаш и положила на колени планшетку, сделанную из листа текстолита, — попробую сообщить.
— Домашний, — продиктовал я. — А лучше на работу позвонить, она там гораздо чаще бывает. Только я номер не помню… А записная книжка в вещах где-то наверное.
— Место работы скажите, я по справочной узнаю.
— Госпиталь, Московский коммунистический военный. Номер триста девяносто три. У Бурденко, — и я снова начал кашлять.
— Зовут ее как? — задала главный вопрос Авдюшко.
— Вера Андреевна. Соловьева.
— Хорошо. Сейчас сделаю, — она встала и ушла.
* * *
Верочка примчалась очень скоро, мне показалось, и час не прошло. Ворвалась в палату белой птицей, в медицинском халате и шапочке на голове, держа в руках сумочку и плащ.
— Петька, родной мой! — она опустилась на колени возле моей постели и обняла меня.
А мне дышать хреново, я и слова выговорить не могу, только давлюсь, чтобы не зайтись в приступе кашля.
Но жена моя быстро пришла в себя. Тоже врач, что ни говори. Посмотрела на меня, послушала как я дышу, слезы вытерла, и тут же помчалась выяснять, что со мной и как тут до такого состояния меня довели.
— Эх, красивая жена у вас, товарищ полковник, — мечтательно вздохнул Коломенцев. — Вот кончится война, женюсь на такой.
А я, блин, только и думаю, как бы не оставить такую красавицу вдовой. Потому что хреново мне — сил нет уже терпеть.
* * *
Исчезла Верочка почти на сутки. За это время я продолжал дышать кислородом и получать болючие уколы в свою задницу.
Странное произошло, когда меня быстренько сгрузили на каталку и переместили в палату, где я один лежал. Татьяна Антоновна только заглянула, и ничего не сказала. После мне пришли делать укол. Наверное, не очень простой, потому что медсестру сопровождал специфического вида хлопчик, у которого на лбу разве что не горели буквы НКВД. Всё, от первого до последнего движения, проходило под неусыпным вниманием контролера. И только когда они ушли, в палату ворвалась Вера.
— Так, Соловьев, всё кончилось, теперь ты выздоровеешь! — громко зашептала она. — Это новое лекарство, только закончили испытания, будут начинать производство! Если бы ты знал… Но я не скажу!
Засыпал я с температурой тридцать девять и шесть десятых. Давление, как сейчас помню, восемьдесят на сорок. На двух руках три раза перемеряли.
А проснулся — и сам удивился. Ночью меня еще дважды будили для процедур, помню только, что хлопчик никуда не делся, так и следил, чтобы ни одна капля лекарства мимо не ушла. Слабость была, но легенькая, почти незаметная. Не та что вчера, которая всего выворачивала и прижимала грудь прессом, так что дышать нечем было. Сейчас, конечно, одышка присутствовала, но всё терпимо. Помню, вечером и после кислорода похуже было, и намного. И задница не болела!
Я повернул голову и увидел Верочку, спящую сидя на стуле. Она прислонилась к стенке, чтобы не упасть.
— Доброе утро, любовь моя, — прошептал я, но она услышала и проснулась.
— Петя, ты как? — она бросилась ко мне и приложила ладонь ко лбу. — Странно, нет температуры…
— Да нормально чувствую, — успокоил я ее. — Что мне колют хоть? Какое чудо-лекарство?
— Тише! — зашептала она. — Я вчера поехала к себе на работу, рассказала Николаю Ниловичу про твою ситуацию. Он мне сказал, что у Зинаиды Виссарионовны Ермольевой в институте микробиологии проводят испытания крустозина, почти закончились, будут запускать промышленное производство. И он позвонил ей, а я поехала, она меня приняла, но сказала, что лекарства мало, она просто так не может дать. А я тогдаопять пошла к Николаю Ниловичу, и он позвонил Александру Николаевичу, а тот доложил Иосифу Ви…