Надо будет и ей продуктов дать. да тут хоть по сторонам не смотри, хочется последнее с себя снять и отдать.
— Звоните, — сказал я.
— Так электричество не дали еще, — пожаловалась дама, и забарабанила в дверь: — Ефремова! Софья Николаевна! Откройте! Пришли к вам!
Примерно через минуту в квартире раздались шаркающие звуки, будто кто-то шел по полу в лыжах, и дверь приоткрылась. В щелочку, ограниченную натянутой цепочкой, высунулась часть лица моей бывшей будущей тещи.
— Что случилось?
— Вот, к вам, — жилконторщица показала на нас, вновь остановив взгляд на Дробязгине и его драгоценном мешке.
— Вы? — удивилась Софья Николаевна. — Как?
— Так вы же сами адрес сказали, — объяснил я ей причину вторжения. — Впустите?
— Ой, конечно, как невежливо вышло, — забормотала она, захлопнула дверь, загремела цепочкой, и открыла ее настежь, да так резко, что ей пришлось просеменить вслед пару маленьких шажочков. — Заходите, конечно. И вы, товарищ, — кивнула она нашей провожатой, — тоже заходите. Милости просим.
Квартира оказалась почти пустой. Ни стола, ни даже табуреток, или каких-нибудь шкафов. Наверняка, всё сгорело вон в той кособокой буржуйке. Ничего, главное — живы остались. Барахло наживется как-нибудь.
— Вот, сюда садитесь, — показала Софья Николаевна на кровать, выжившую только по той причине, что железо не горит.
Что-то хозяйку беспокоило, но она играла гостеприимство, пытаясь поставить чайник на спиртовку.
— Дробязгин, давай, — просигналил я начало праздника, и ординарец начал развязывать вещмешок.
— Ой, спасибо, — всплеснула руками теща. — Жаль, что Ниночка…
— Что с ней? — перебил я хозяйку.
— Приболела… Температура… Вот… — и она махнула рукой куда-то в сторону дальней комнаты.
Я не стал слушать и почти побежал туда.
Нина была… странно, я бы не узнал ее. Моложе, черты лица изменены, наверное, из-за того, что отощала. Вот глаза были ее, такие же. Я почувствовал, как ноги подкашиваются. А я ведь не верил, что встречу ее. Только она не знает меня, я для нее — довольно-таки в возрасте чужой дядька.
Ого, да у нее жар! Как я не заметил сразу? И дышит как паровоз, тяжело, с хрипами. Что ж ты, теща дорогая, бегала вокруг нас кругами? Сказать не могла?
— Дробязгин, ко мне! — крикнул я в коридор.
— Да, тащ полковник?
— Давай, девушку вот эту… срочно в охапку, и везите в больницу. Ближайшую. Там… я не знаю, проси, угрожай, что хочешь делай, но чтобы ее немедленно положили и начали лечить. Лучшие врачи. Понял?
— Понял, тащ полковник. Не беспокойтесь, всё сделаем!
Дробязгин побежал за водителем, они принесли какое-то одеяло, завернули в него Нину, и потащили в машину.
— А я? Как я? — заметушилась Софья Николаевна.
— Здесь будьте. Отвезут, вернутся, и скажут, где она. Почему сразу не сказали?
Я опустился на край кровати. А я с какой радости здесь остался? Не поехал в больницу? Не знаю. Что-то остановило. Может, мозг проснулся наконец-то? Потому что сейчас в горячке я мог бы чего-то натворить. И что дальше? Незнакомые мне люди, я их фактически вижу впервые. Ладно, поддался порыву, отвез продукты. Бывает. Отправил ординарца в больницу. Тоже случается. Да не знаю я, почему так поступил. Последствия контузии.
А дамочки из жилконторы так и сидела возле мешка, из которого Дед Мороз еще не достал подарки. Я подошел, вытащил завернутый в бумагу кусок колбасы и банку тушенки.
— Вот, возьмите. Куда они девушку повезти могли?
— В Гааза, наверное, тут недалеко… Спасибо за продукты.
Она прижала добычу к груди, и, держась поближе к стенке, почему-то обошла меня, будто боялась, что я передумаю и отберу всё назад.
— Спасибо, товарищ военный, — это теща моя решила дать знать о себе.
— Вы возьмите, это всё вам, — подвинул я вещмешок. — Пойду я, наверное. Приедет ординарец, скажите — я сам вернусь, чтобы не переживал. Пройдусь. Никогда не был в Ленинграде.
Мне в этой квартире оставаться не хотелось ни секунды. Я встал, и пошел к входной двери, которую никто не закрыл.
— Может, останетесь? Я сейчас чаю…- сказала Софья Николаевна.
— Нет. Не надо. Вы самое главное запомните, — я схватил ее за плечи, — никогда, ни при каких условиях, ни за что! Запомните! Ни за какие коврижки! Не пускайте ее на Украину! Костьми лягте, но не пускайте! Беда там с ней будет. Большая беда.
Софья Николаевна кивала головой, от испуга, наверное. Точно ведь подумала, сумасшедший пришел.
Я вышел и побрел, что называется, куда глаза глядят. Переживать не о чем. Если что, остановлю любого военнослужащего, которых сейчас в Ленинграде, наверное, больше, чем местных, они помогут.
Как я вышел на набережную — не помню. Ноги вывели. Усталости не чувствовалось, голова не болела. И я успокоился. Сделал, что мог. А теперь от меня и не зависит ничего.
А дома здесь красивые. Прямо, один лучше другого. А ведь в каждом какой-то вельможа жил. Один с семьей на всю жилплощадь. А ведь всё осветить, отопить, убрать… Сумасшедшие деньги люди тратили, наверное. Сад какой-то, решетка кованая, красивая. Засмотреться можно. И деревья. Первые, что я в городе увидел. И ведь не вырубил здесь никто. Наверное, везде до войны травка росла, стригли ее ровненько, поливали. А сейчас натурально огороды разбили. По такому времени в самый раз, капуста полезнее травы. А газон высадят, лучше былого.
Я добрался до калитки, вошел внутрь. Даже лавочки имеются, не разломали. Вот тут по аллейкам какие-то статуи были, постаменты везде остались. А сами скульптуры сняли и землей присыпали, видно же, бугры свежие, прошлогодние. Умно поступили, чтобы осколками не посекло.
— Товарищ полковник, дальше нельзя, — навстречу мне шагнул часовой. Лет пятидесяти, наверное, и выправка совсем не военная. Ополченец, скорее всего.
— Что?
— Там дальше учебная часть, проход запрещен.
— Не знал. Я тут гулял просто… — зачем-то я начал объяснять ополченцу, что я здесь делаю.
— Вы вон туда выйдите, и прямо по набережной.
Я поблагодарил и пошел, куда послали. Долго шел, с полчаса, наверное. Памятники все в мешках с песком и дощатой опалубке. А вот и не закрытые. Медные львы сидят на крыльце, смотрят друг на друга. Над дверью табличка: «Средняя школа № 239 Октябрьского района Ленинграда». Вот так, война идет, блокада, стреляют, а дети учатся.
А обстреливали тут по-настоящему, у правого льва на морде осколком шрам выбило. Я подошел к нему, дотянулся рукой. Зверюка сидит невысоко, наверное, школьники любят забираться наверх и сидеть.
— Ну что, скучаешь тут? — неожиданно для себя спросил я, поглаживая след от осколка. — Холодно, наверное? Вот и я тут… заблудился. Во времени заблудился, понимаешь?
Медный зверь пристально на меня смотрел. И молчал. Я погладил шрам.
— Тоже раненый. Боец!
Ветер с Невы усилился, пошел мелкий дождь. Который чем дальше, тем становился сильнее. А я все стоял и стоял рядом со скульптурой — смотрел, как по щеке льва ползли крупные капли. Он плакал.
КОНЕЦ