— Был же военфельдшер, только что, Тищенко, или как его?
— Так он что, один у нас? Скажете тоже, товарищ полковник. Штаб фронта у нас, или так, погулять вышли? К тому же Прасковья Егоровна… под арестом немного.
— За что хоть?
— Так товарищу лейтенанту лицо… повредила.
— Слушай, Дробязгин, расскажи-ка мне всё по порядку, а то мне что-то ничего не понятно.
— Короче, как уехали вы в командировку, на третий… ну да, через два дня, прилетел самолет. Ну дело обычное, одни сюда, другие оттуда. Ну и фельдшерица эта. Видная дамочка, скажу вам. Эх, где мои молодые годы? Уж я бы!
— Никита, тебе тридцать пять лет, рановато в деды записываться. Какая из себя Параска, я знаю. К делу давай.
— Так вот, прибыли они, записались где надо, поселили их там, — ординарец махнул рукой куда-то в сторону. — А я тут то тем, то другим… По хозяйству, короче. Как раз паек ваш получил, вон, всё сложено, ничего не пропало…
— Дробязгин!
— В общем, Прасковья Егоровна, как уладила дела организационного характера, сюда пришла. Видать, подсказал кто. Вот, а меня как раз на месте…
— Прибью!
— Да тут немного осталось, товарищ полковник. Она зашла, а тут товарищ лейтенант проводил индивидуальное занятие по оказанию медицинской помощи со связисткой, Леночкой. Ну и не разобралась до конца, что у них там учения по наложению повязки при ранении в грудь, подумала плохое. Вырвала той клок волос, и выгнала в чем та была, когда занятия проводили. Там, скажу вам, бинтов на ту грудь порядком пришлось потратить, если бы ранило в это место.
Я представил себе эту картину и тихо начал ржать. Наверняка последствия занятий по наложению повязок многим понравились.
— А дальше? — отсмеявшись, спросил я.
— Так лицо немного поцарапала, глаз подбила, ну и ухо… тоже пострадало.
— Говорил я дураку, осторожнее, так нет же, пока всех кур не потопчет, не успокоится.
* * *
Про Параску я больше спрашивать не стал. Чует мое сердце, этой женщины скоро и без моего участия здесь станет так много, что хоть переводись куда. Попрошусь к Рокоссовскому, старшим помощником младшего дворника. А что, окружение пока не грозит, лошадиные трупы за счастье не считают, господь миловал. А после стратегических успехов медальку какую дадут. И буду я сидеть в штабе, дуть чай с утра до вечера, отъем пузо до колен, да к связисткам захаживать…
Не туда, однако, мысли идут. Это всё у меня в голове картина пострадавшей Леночки, бегущей в чем Параска застала, крутится. А я же помню ее… Да, там на бегу было чему сотрясаться, и сверху, и пониже. Я бы посмотрел… А пока вот лампу поудобнее, и почитаю книжечку. Дробязгин ее у Ахметшина изъял из-под подушки. Где лейтенант ее нашел, неведомо, но точно не в книжном магазине — верхняя часть обложки была варварски оторвана вместе с названием, но когда нас останавливали такие мелочи? Интересная вещица, однако, про ученых, там одному мужику голову отрезали и оживили. Это вам не Рокамболь, которым в Киеве пришлось время убивать, и написано безо всех этих «милостивый государь, с прискорбием сообщаю». Книга меня так увлекла, что я даже не заметил, как приехал Евсеев. И ничего я не храпел, кстати, просто переживал за профессора.
— Ну рассказывай, Степан Авдеевич, — велел я, когда разговоры про ранение низа поясницы закончились. Что там рассуждать? Мы в такой обстановке, что случается это с многими и часто. А службу не отменял никто.
— Докладываю. Практически всё готово, — сообщил особист. — Материалы в полном объеме доставлены, согласно проекту размещены. Завтра проверять будем — летчик, начальство, паровоз.
— Как завтра? Погоди! А я? Так, Евсеев, что хочешь делай, а я там должен присутствовать!
Даже не знаю, что я раздухарился так. Ну поручили курировать маскировку, так я только первых два дня работ застал. Остальное, вон, подчиненный следил. Но посмотреть хочется, будто сам там всё делал.
Озадачил, значит, а потом еще сверху — рапорт Мельникову. Евсеев задумался на секунду буквально, крякнул, еще помыслил, и сказал:
— Опасное дело, конечно. Лучше всего, если написать, что никакого разговора у вас не было. Это бы всех устроило. Но проклятая журналистка выставила всё так, что придется писать. Ладно, давайте черновик набросаем пока, потом исправлять будем.
Получилось хоть что-то с третьего раза. В итоговом документе я давал интервью с разрешения командующего фронтом, с которым предварительно согласовал тему беседы. А с начальником особого отдела не обговорил, потому что не мог найти его после обсуждения с командующим фронтом. О содержании беседы написал рапорт на имя командующего утром следующего дня. Всё.
Про рапорт Кирпоносу он сам предложил, мы это не обговаривали. Только спросил Евсеев, довольно отчетливо, будто для того, кто под дверью слушать мог: «Вы же рапорт командующему утром подали?».
Напишу сейчас, друг мне Масюк, или портянка прелая? Неужели не подложит бумажку в нужную стопку? Хитрый особист даже погулять вышел, чтобы при случае сказать, что не видел, как я документ задним числом оформляю. Удивляюсь я этим чекистам — всё у них интриги на каждом шагу, подсиживают друг друга, любой косяк за другими замечают. Вот и это — мелочь вроде, но зато можно сказать, что никаких намеков он мне не делал, и как я рапорт писал, не видел. Что ж за жизнь такая, а?
* * *
Хорошо, Масюк сам зашел ко мне По старой дружбе притащил кружку с чаем заваренным, сушек и прочих вкусностей. Правда, глядя на мои страдания, спел строчку из старинной песни «Любо, братцы, любо», переиначив слова:
А первая пуля, а первая пуля
А первая пуля, братцы, ранила коня.
А вторая пуля, а вторая пуля
А вторая пуля в жопу ранила меня.
Выздоровею, припомню, это само собой. Я не злопамятный, как отомщу, так сразу и забуду. Ишь, песни он мне петь будет, засранец! Крыса штабная! Но чай вкусный принес. И сушки свежие. Привет от Михаила Петровича передал. Ничего я на него не злюсь, конечно. На то и товарищи, чтобы здоровой шуткой настроение поддержать.
И маленькую просьбу про рапорт он безо всякого воспринял. Забрал листик, и сказал забыть. А визу о рассмотрении нужной датой пометить, то не моя забота уже.
* * *
Герой нашего коллектива товарищ Ахметшин прибыл позже всех. Зашел, украшая нестандартно выглядящим лицом наше существование. Даже Евсеев, который его с утра видел, да и в предыдущие дни тоже, и тот хмыкнул. А уж мне как радостно стало, я даже про рану на заднице забыл.
— Здравствуйте, товарищ балковник! — ничуть не смущаясь начавших подживать глубоких царапин на обеих щеках и прочих знаков неожиданной встречи с Параской, выпалил Ильяз.
— Заходи, рассказывай.
— Бётр Николаевич, брошу вашего разрешения береселиться в землянку к своей жене!
— Ого, как ты сразу… с козырей зашел. А она тебя пустит? И где это у нас тут землянки семейные появились? Может, и мне жену выписать? Степан Авдеевич? Не желаешь? Красота ведь — и форма чистая, и еда свежая, да и ночью не скучно. В тыл, Ахметшин!
— Бочему в тыл? — недоумевал Ильяз.
— Потому что ты, засранец, в действующей армии! Тут воевать надо! Завтра я тебя в бой отправлю, а сюда немец придет. Ты там приказ нарушишь, потому что жену спасать надо? И на кой ляд мне такая радость? Тебя, дурака, расстреляют, меня в штрафбат, а Параску твою фашисты штыками… того… Понял? Мне тут жены — не нужны. Утром пойду, отправлю ее в тыл. К своей, в госпиталь, пусть там служит. Или в медсанбат, тут недалеко. Но в расположении семей не будет! Понял⁈ Особенно таких, где мордобой каждый день, и бабы с голой задницей по улице бегают. Всё, никаких переселений. Вон, в угол уткнулся носом, и переживай.
О, группа поддержки явилась. Под дверью ждала, что ли? Параска ворвалась и с порога попыталась качать права.
— Та шо ж цэ твориться, товарищ полковник? Какое право вы имеете отказывать нам? У нас советская семья, вы сами нас регистрировали? А теперь рушите всё? Я до начальства дойду! Всё расскажу!