Вчера у меня было первое дополнительное занятие. С месье Думаком. Мы сидели бок о бок и разбирали предыдущий урок. Он со мной разговаривал, даже не стараясь имитировать фюрера в ветреный день. Всё было ещё хуже: он рассказывал интересно. Средний Восток больше не казался мне запутанным набором слов, я начала что-то понимать, причём настолько, что даже почти забыла о запахе изо рта месье Думака: оттуда воняло протухшим устричным соусом. Однако теперь я думаю, что он носит парик: верхние пряди выглядят иначе, чем волосы у шеи. И странно блестят. Да и цвет чуточку темнее… Я должна это как-то проверить: учитель истории в парике — такое не каждый день встречается.
Я подошла к больнице. Кровь в моих венах превратилась в ледяную обезболивающую жидкость.
Внутри плохо пахло, какой-то смесью столовой и моющего средства. Приготовившись увидеть индейца Вождя или Джека Николсона, я направилась к регистратуре.
— Здравствуйте, я к Анне Дантес.
Девушка за стойкой улыбнулась и посмотрела что-то на компьютере. Волосы её были собраны назад заколкой в форме узла — такого же тугого, как и ком у меня в горле.
— Ой…
Что на этот раз?
— Вы член семьи?
— Я её дочь.
— Мне очень жаль, но мадам Дантес отказалась от посещений.
Это какая-то шутка? Мне захотелось рассмеяться ей в лицо. Апогей теоремы. Верх унижения. Вселенная своей гигантской лапой залепила мне пощёчину прямо в рожу.
Моя мама не хочет меня видеть.
— Доктор Шапенас поддерживает её решение.
Я не могу вас впустить.
Я смотрела на неё глазами ящерицы, которую раздавил трактор.
— Но… мой отец приходил, не так ли?
— Его тоже не впустили. Он оставил письмо.
— А.
Дамы и господа, остроумный ответ Деборы тут же лишит дара речи любого умника!
— Ну что ж, спасибо…
Я отвернулась. Всё вокруг было слишком белое.
— Мадемуазель!
Девушке было неловко.
— Вашей маме лучше. Весь персонал так говорит. Принесите письмо, уверена, она будет очень тронута.
Шутите?
На улице, казалось, даже деревья показывали мне средние пальцы своими голыми ветками.
Развалившись на диване и прижав к подбородку тарелку, я за обе щёки поглощала макароны с маслом.
Даже не услышала, как вернулся папа. Он смотрел на меня, но я ела, не обращая внимания.
В конце концов, он же больше здесь не живёт, так?
— Отлично! Макароны с маслом! Умираю с голоду…
— Ага, супер. Почему ты мне не сказал, что она отказалась от посещений?
Не снимая пальто, он присел на край дивана.
— Потому что думал, что с тобой она захочет встретиться.
— Не угадал.
— Мне очень жаль, Дебора.
— А вот мне не очень.
— Ты можешь ей написать, знаешь?
— О, ну конечно! Вы там записками обмениваетесь или что? Она не хочет меня видеть!
— Ты можешь посмотреть на это и с другой стороны…
— Это как?
— Она не хочет, чтобы её видели.
Я перестала жевать.
— Ей стыдно, она не знает, как поступить.
А вот об этом я не подумала.
Мучилась весь день, телефон отключила, думала, что мама больше меня не любит. Я, я, я…
Папа встал, снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку в коридоре. Он сутулился.
— Дорогая…
— Да?
— А ты… как сказать… тебе не хочется с кем-нибудь встретиться и поговорить?
— Ты про мозгоправа?
— Да.
— Нет. Не думаю. По крайней мере, не сейчас.
Я накалывала макароны на вилку: клак, клак, клак. — Может, тебе полегчает. Там, где ты можешь свободно говорить и… тебя не осудят. Ты могла бы открыться.
— Всё нормально, правда. Дай мне свыкнуться для начала.
— Хорошо.
— Макароны надо будет подогреть.
Он почесал шею и направился на кухню.
— Папа!
— Да?
— Ответь мне на один вопрос.
Он выглянул из кухни. Ему тоже надо свыкнуться с шоком. И не с одним. А я не хотела этого замечать, вот и всё.
Давай.
— Записки…
— В прихожей?
— Их развесила не я, а мама.
Он вернулся в гостиную.
— Твоя мама?
Он взглянул в окно, потом на меня. На лбу проступили морщины.
— Ты их выбросила?
— Нет… просто убрала. И это номер галереи «Левиафан». Я туда ходила, но они никогда не слышали о маме.
Пристально разглядывая меня, папа скрестил пальцы у подбородка.
— Почему ты ничего мне не сказала? — прошептал он.
— А с каких пор мы с тобой вообще разговариваем?
Вонзив кинжал прямо ему в живот, я бы наверняка сделала не так больно.
Он вернулся на кухню, и я услышала металлическое щёлканье выключателя на плите под кастрюлей.
Завтра четверг.
Я не вставала.
Не хотела идти в Питомник.
Не хотела смотреть на этих идиотов, хихикающих за моей спиной. Надоело быть «девочкой, чья мама хотела покончить с собой». Меня нельзя свести к этому ярлыку.
Сегодня я буду бестолково лежать под одеялом и ни о чём не думать.
Среди всей этой неразберихи я решила вернуться к Виктору Гюго. Получилось лучше, чем путешествие на ковре-самолёте, однако я зла на него.
Гюго — это слишком. Ему пофиг на меня, он меня убивает, мучает. Сам он умер уже много лет назад, но каким-то чудом живёт в моей голове. Когда Мариус расхаживает перед Козеттой, сидящей в саду на скамейке, я вижу себя: как игнорирую Виктора, но одновременно переживаю, что он меня не замечает. Когда Мариус думает, что прыгающие воробьи подсмеиваются над ним, я его понимаю. Когда он делает вид, что читает, не в силах сосредоточиться, поскольку Козетта сидит с другой стороны аллеи, я его понимаю. Когда он ослеплён, когда не спит, когда в исступлении дрожит, когда сердце его бьётся так сильно, что у него темнеет в глазах, — я понимаю его. Точнее, Виктор Гюго меня понимает. Когда он говорит: «Если бы не было ни одного любящего существа, погасло бы само солнце», я плачу. И этот голубоватое сияние вокруг Козетты — я его тоже вижу. Виктор сияет, Виктор — это фонарь в моей ночи, даже если он занят, даже если у меня ни единого шанса. Из-за Гюго я вдруг понимаю, лёжа в своей кровати, что люблю Виктора. Люблю по-настоящему. И ничего не могу с этим поделать. Буду любить даже из тени — тут мне никто не поможет.
До конца учебного года осталось пять с половиной месяцев. Они будут сущим адом.
В 16:04 отец отправил СМС: «Я сходил в галерею. Там действительно никто не знает твою маму. Ума не приложу. Люблю тебя».
Я ответила: «Я тоже тебя люблю».
Потому что вреда от этого точно не будет.
Потому что это правда.
Мне не хватает маминых аппликаций. Квартира пуста.
В 17:56 Джамаль спросил, могут ли они с Виктором зайти ко мне в гости. Я согласилась. Какая я жалкая: любовь — это наркотик: вредит здоровью, но без него никак. Мне нужна доза. По имени Виктор.
Я приняла душ, и, если хотите знать, давно пора было.
Поднявшись на шестой этаж, они едва дышали.
Виктор пришёл ко мне в первый раз. Я убралась в комнате.
— Привет, красотка! — воскликнул Джамаль. — Ты не в пижаме?
— Ну это уж как-то совсем…
— Привет, пёсик! Узнаёшь своего друга?
Изидор прыгнул на Виктора, тот потерял равновесие и рухнул на меня. Резко вскочив, он протянул мне кипу листов.
— Сегодняшние занятия.
— Спасибо. Я только что заварила чай. Будете? У вас носы красные.
— Снаружи минус сорок, будто мы в Антарктике. Удивлён, что мы не встретили пингвинов по дороге.
Они сняли куртки, и Джамаль рухнул на пол. Виктор же сел на диван и осмотрелся. Какой он милый с красным носом…
А
Д
Е
Л
Ь
Изидор помчался к нему и прижался носом к причинному месту — он так часто делает. Виктор попытался отпихнуть пса, но Изидор не сдавался, и бедняга покраснел. Я разливала чай потрём чашкам, стараясь не заржать.
— Э-э-э… Дебора?