class="p1">Завелась в те годы у него и подруга. По чести сказать, тот ещё бабец: Айгуль, казашка. Терёха звал её проще – Ай-лю-лю и шибко не баловал. Привыкшая с детства есть руками, Ай-люлю поступала так и в комнате у Терёхи. Причём, время от времени споласкивала водочкой сперва нутро, а потом и кончики пальцев.
Полоскание пальцев в пиале с водочкой, пробуждало в Терёхе средне-бурное волнение, а за ним – внезапное оцепенение: как будто земля, приостановив на минуту своё вращение, замирала, а после, спохватившись, начинала быстро вертеться в обратную сторону.
Чтобы избавиться от странного чувства Терёха начинал ходить ногами вверх вокруг съёмного пуфика, на котором без штанов восседала Айгуль, дующая сосредоточенно на водочку как на чай. В конце концов, Терёхины хождения на руках Айлю-люшке осточертели. А самое главное – невзлюбила она маротту. Однажды чуть резную головку не откусила. С той поры стал Терёха шутовской жезл от Ай-лю-лю прятать. Но та быстро нашла замену: вообразила, что Терёхин привесок, это тот же шутовской жезл, с которым можно обходиться пренебрежительно и без всякого почтения.
Тут, конечно, расстались.
Годы понеслись вприпрыжку и даже вскачь. Скок-поскок, выше-ниже-вширь-вбок. И всё-таки один раз, в конце девяностых, – а точней в году 1998-м, – прыжки лет замерли. В ожидании чего-то не вполне ясного, но наперёд страстно обожаемого, зависли они над письменным столом на целые две недели: Терёха начал готовить собственное кукольно-цирковое представление.
«Кукло-цирк! А? Худо ли?», – радовался про себя шут Терентий.
Спектакль про чудесную маротту – вызвал чумовой восторг.
Кукол в спектакле было всего три. Причём одна из них – куклак мужского рода, чем Терёха несказанно гордился. Ну, и, конечно, несколько шутов и шутих. Первым и главным шутом назначен был Самоха, с шекспировским текстом: «Ныть или не ныть?», и куплетцем, с которого кукольно-цирковое представление и начиналось.
Выдержав паузу, а затем, рисунчато ведя по воздуху кистью руки, Самоха возглашал:
Перед вами, люди, – слон!
В Ельцинбурге он рождён!
Ельцинбург, Ельцинбург,
Режет жилы, как хирург!
Слона на колесиках вывозили на сцену лишь на минуту и для отвода глаз. Главная роль, в представлении отводилась не ему, а маротте. Была маротта представлена в двух ипостасях: в своём собственном виде и в образе живого шута, с перетянутыми туго-натуго верёвкой руками-ногами, в колпаке с ослиными ушами. Передвигаться актёру, изображавшему маротту, приходилось мелким скоком, он часто падал и, не шутя, зашибался.
Сперва Терёха так и хотел назвать представление: «Зашибись!». Но в последнюю минуту передумал и назвал просто и по-детски наивно: «Чудесная Маротта».
Явлений, или как окрестил их Терёха – «явилл», в спектакле было всего три, но были они пекучими, как притиснутые к животу утюги и запоминавшимися, как татушки на нежной женской шее.
«Явилло» первое. Связанный по рукам и ногам шут прискакивал в военкомат и срочно просился в армию. Собиралась медкомиссия. Ослиноухому помогали распутать верёвки. Вместе с верёвками падали на пол одежды и представал шутяра в образе Адама с картонным гербом почившего Союза на причинном месте. Комиссия, состоявшая из трёх шутих, притворно падала в обморок. Ослиноухий лупил картонным молотом шутих-докториц по головам, те бодро хрюкали и на четвереньках разбегались кто куда, напевая при этом забористые частушки про армейские дела. В конце явления, спускалась на ниточке с театральных небес маротта настоящая, шут от счастья трижды подпрыгивал на месте, и, подхватив жезл, что есть мочи, выкрикивал: «Маротта идёт голосовать!».
Явление второе избирательный участок собой и представляло.
Здесь всё было зрителям родней, понятней. Ещё один актёр, выряженный расфуфыренной дамой, с пером на шляпке и в коротюсенькой юбке, подходил к урне и на неё облокотившись, вертел головой то влево, то вправо, при этом до невозможности выпячивая свой зад. Вдруг на пустой избирательный участок врывался ещё один из шутов и начинал задиристо декламировать:
Что ж ты, зая, в страсти бурной,
Наклонилася над урной?
Нам с тобой не время тут…
Избиратели идут!
Дама в ответ, чуть подвизгивая, отвечала:
А не тут – тады нигде!
Пусть, хто хочет к нам иде!
Если мне откажешь здесь
Знай, дружок: тебе – трындец!
От таких слов шут хватался за сердце и падал на пол. Дама, изящно распрямившись, начинала хохотать и, указывая на лежащего шута, вопрошала публику:
– Вы думаете, он мово отказа испужался? Да он вдугаря пьяный!
Одновременно с этими словами, выползал на сцену из глубин закулисья клочковатый туман, сквозь который, однако, и дама, и лежащий близ урны шут были не то, чтобы чётко, но вполне себе видны. И летела из-за сцены в зрительный зал новая частушка:
Мелкий дождик моросит,
Нулевая видимость!
Рядом с урной возлежит —
Русская недвижимость!
Тут набегало «явилло» третье, самое ядовитое.
На всё тот же многострадальный избируч входил на полусогнутых Самоха, потом распрямлялся, приосанивался, расстёгивал длинное чёрное пальто и произносил несколько нечленораздельных, но громких звуков, всё больше напоминая достославного Борис Николаевича.
– Эт-та кто тут у вас безобразит? Эт-та кто, понимашь, россиянам жить мешат? Што эт-та за первыборы, я спрашиваю? Все уже выбраны! Совсем страх потеряли, гураны криворогие!.. О чём это я? А, ну, правильно. Это я из своей новой книги: «Моя семья и другие звери» рассказываю. Там щё песенка такая жизнеут… ут… утверждающая: «Всегда под мухой – судьба моя!»
После слов этих шла сердцещипательная сцена. С потолка на тонкой леске опять спускалась маротта и, поддёрнутая ловким оператором, начинала ласково – как психиатр молоточком – постукивать двухметрового Самоху по голове.
Актёр отступал, уклонялся, маротта начинала злиться, стучала по голове сильней, сильней, каждый удар отзывался за сценой листовым громом огромного таза. Наконец, не выдержав стукотни, а главное тазовых звуков, Самоха, подобрав фалды кашемирового пальто, как заяицкий казак, вприсядку, уходил со сцены, горланя во всю мочь:
Эт-та што эт-та со мной,
Што с моею головой?
Спектакль удался на славу. Ожившие конкременты – так звал Терёха товарищей по искусству – тряслись в судорогах.
Стали добиваться запрещения. В ответ на вылазки не до конца переработанных удобрений, Терёха добавил несколько реплик и одну репризу, которая начиналась чуток заунывно, но зато кончалась улётно.
Свет гас, сбоку одиноко помигивала синяя лампочка и звучал вопрос:
– Кто глупее дурака?
Из глубин зала переодетые шуты изменёнными голосами вразнобой