Вовин голос снова перешел из смягченного регистра в категорический:
– Жду вас в четверг в шестнадцать ноль-ноль. До встречи, Елена Даниловна.
Вождь молодежи не принимал несогласия, а может, не понимал. Он сам привык к непререкаемым приказам.
– Кто это? – поинтересовалась мама из другой комнаты.
Леля уклонилась:
– Так, знакомый…
Пошла мыть руки. Казалось, повеяло удушливым потом, словно телефонная трубка принесла с голосом Вовы и запах. Если Наташу колбасило от его имени, то Лелю тошнило. Было просто необходимо поговорить с подругой о неоднозначном приглашении.
– Прости, это я тебя сдала, – созналась Наташа. – Вова же репей, не отстал бы.
Ничего путного она не присоветовала, сама маялась с личным трудноразрешимым вопросом. В далекой деревне умерла старая тетка, бабушкина сестра, вечером Наташа с матерью собрались ехать. Мать настаивала на девяти днях – следовало соблюсти приличия и разобраться с наследством.
– Не думает, с кем я Танечку оставлю, – возмущалась Наташа. – Возьми, говорит, с собой… Как я возьму? Ребенку четыре года, а там похороны… поминки…
Леля знала, что прерывистое Наташино сожительство с «воскресным» папой девочки давно превратилось в платоническую дружбу ради ее счастливого детства, и осторожно спросила:
– Слава помочь не может?
– В командировке, как нарочно…
Но Наташа не была бы Наташей, если б не выкрутилась из сложных обстоятельств.
– Давай-ка сделаем так: пока я в деревне, ты поживешь у меня. Вова ко мне ни ногой – был уговор… Позвони ему, объясни, что сидишь с Танечкой. Ни на минуту, скажи, нельзя отлучиться, а сад на ремонте. Сад, вообще-то, правда на ремонте. Поглаженные платьишки в шкафу, белье в комоде, мультиков в кассетнике куча. Деньги вот, на полке, цитрусовые не покупай – аллергия. Отмажешься от Вовы на девять дней, потом еще что-нибудь придумаем.
Леля опасалась, как бы родители не обиделись, ведь только успела приехать. Они, честно говоря, недолюбливали Наташу, почему-то подозревая ее дурное влияние в Лелином горкомовском преступлении. Но раз такое скорбное дело, разрешили. Папа был в отпуске, мама шла на поправку.
Слыша в телефонной трубке, кроме голоса Лели, Танечкин лепет, молодежный начальник принял причину неявки стойко и отсрочил встречу. Затеплилась надежда, что Вова отвлечется. Отвяжется, забудет…
Увы. Вова с Наташей оказались схожи в умении извлекать пользу из ситуаций. Он нашел способ приятно провести ожидание: принялся названивать каждый день после десяти вечера, зная, что Танечка спит. Речи, конечно, велись не о будущем издании. Владимир Ильич задумчиво и самоуглубленно рассказывал о собственных переживаниях. Будто тайный дневник вслух читал.
Это был не секс по телефону, но вполне себе эротика. Томный, без начальственных ноток голос нес сущий бред. Бред сивого ме… вернее, козла, приводил Лелю в паническое изумление и завораживал, как шипение адского змия.
– …ты оскандалила форум, а мы умирали совсем не от этого. Перед нами, почти в наших руках распускался прелестный бутон… набросок женщины… бальзам на душу и нож в сердце.
Леля не смела положить трубку. Что делать, когда вернется Наташа, куда рвануть?!
– Нам хотелось подхватить тебя, унести, спрятать от всех… Мы бы ничего не просили. Мы сами были готовы отдать себя и отдали бы, но ты исчезла…
– Кто это – мы?
Вова отвлекся от своей песни песней:
– Ой-ёй. Извини, привык. Мне же часто выступать приходится.
Она поняла. «Мы» – местоимение трибуны. «Мы обещаем… мы выполним… мы не бросаем обязательств на ветер».
– Больше не буду, – Вова смущался, как провинившийся мальчишка. – Ты не сердишься? В четверг у меня неприемный день, и он твой. В четверг после обеда я уединяюсь в кабинете и прошу секретаршу никого ко мне не пускать. В нижнем ящике стола я храню две драгоценные вещи. Я вынимаю их, и наступает блаженство… Моя нежная бестия! Я не растерялся, любуясь твоим демаршем, я затолкал ногой под трибуну атласную штучку номер один серии ширпотреб… В подмышках изделия остался твой запах…
Вовина пошлятина напоминала задушевные откровения серийного убийцы из какого-то триллера. Леля в ужасе думала, что ее безумный танец притянул к ней маньяка.
– Мой второй трофей льется из руки в руку как струйка кагора. Шелковый, красный… На знамя повесь – не заметят… Неизвестный парфюм – жасмин, жимолость, протертая с медом и перчиком… Что за духи?
Слушательница не ответила, и рассказчик продолжил:
– Может, я и забыл бы тебя, все-таки годы прошли. Но, разглядывая вещь номер два, я вспоминал твое сопротивление. Ты разгневала меня и тронула, обидела и притянула к себе. Ты, танцующая на трибуне… Ни до тебя, ни после я не знал отказа. Другие считают за честь быть со мной. Я красив, спортивен, женщины сравнивают меня с Александром Абдуловым в варианте блондо. Женщины… Их много, а ты одна. Мой колючий цветок. Не хочу думать плохо о нашей с тобой приятельнице, но не она ли настраивает тебя против? Что бы Наташка ни говорила, не верь… Не верь! Это зависть. Наташка любила меня. Я – не любил. Она не смогла простить, хотя мы остались друзьями… Ты напрасно боишься нашей встречи. Я к тебе не прикоснусь. Все будет законно, не сомневайся во мне. Во мне невозможно сомневаться. Я умею быть впереди, даже имя мое говорит за себя. Я вижу в тебе человека неискушенного, не приспособленного к этому миру, вижу хрупкую, уязвимую душу… Я несу за тебя ответственность.
Владимир Ильич привычно придерживался регламента и уделял монологу, со всеми его многоточиями, пять минут. Фетиши, атласный и шелковый, он собирался предъявить «колючему цветку» при встрече как вещественное доказательство любви.
За два дня до приезда Наташи Леля попросила Вову не звонить – у ребенка температура, плохо спит. Танечка действительно приболела.
Телефонный голос в регистратуре детской консультации забросал вопросами:
– Нет температуры, говорите? Зачем тогда на дом вызываете? Сильно кашляет? Вызовов много, участковые не успевают… Сами не можете подойти?
Леля не боялась брать интервью у врачей, но поход в больницу не исключал очереди. Допрос регистратуры вызывал у Лели косноязычие.
Вспомнилось, как однажды на журналистской практике ей попался врач, который боялся слушающих/воспроизводящих звуки устройств. Натянуто улыбаясь, этот пожилой человек попросил Лелю убрать диктофон: «Из приборов для слуха меня не пугает только стетоскоп». Беседа с доктором была хорошей и долгой. Потом Лелину работу похвалил сам главный редактор. В очерке говорилось о старом враче, спасшем жизни сотен людей. А «не для печати» он рассказал о своей боязни. Когда ему было пять лет, кто-то всю ночь трезвонил по телефону. Звонки были тревожные, длинные. Отец неохотно брал трубку, мама плакала. Под утро раздался звонок в дверь, тоже длинный. Пришли люди в сапогах с высокими голенищами и навсегда забрали отца из дома…
Все падало у Лели из рук. Разыскивая медицинскую маску для Танечки, разбила любимую Наташину вазу. Им было приятно держаться за руки по дороге в больницу: Лелина ладонь стыла от страха, Танечкина разгорячилась. Температура у девочки все-таки поднялась.
– Мы последние, вы за нами, – деловито ответила Танечка кому-то в очереди. Девочка поняла, что тетя Леля робеет.
– Участок? Год рождения? – спросило окошко.
В дверях остановился молодой врач. Белая докторская шапочка, «геологическая» бородка.
Леля назвала участок и замолчала. Забыла, в каком году осчастливило Наташу материнство.
– Скорее, пожалуйста, очередь ждет.
– Мне почти пять лет! – закричала Танечка. – А пока – четыре.
– Имя, фамилия?
Леля быстро назвала то и другое. Окошко надолго затихло и наконец проворчало:
– Что-то нет вашей книжки. Лена ходит в садик?
– Ее зовут не так… Это я Лена… тетя Леля… В садик – да, ходит… он на ремонте, – забормотала Леля.
– В чем дело, женщина? – звуковой вопросник материализовался в окошке. – Как зовут вашу дочь?
– Она не дочь! Не моя дочь…
– Что вы мне голову морочите? Вы ей кто? Где у ребенка мать? Отец?
– Я Танечка, маму зовут Наташа, папу – Слава, а тетю Лелю – тетя Леля, – обстоятельно пояснило смышленое Наташино чадо. – Папа с нами не живет, мама уехала в деревню, поэтому за мной смотрит тетя Леля. Мы с ней съели эскимо и простудились.
– А фамилия у тебя есть, Танечка? – подобрела регистраторша, с удовольствием разглядывая бойкую девочку и ее бестолковую тетю.
– Есть, – важно кивнула Танечка. – Только я не Владиславывна. У папы другое имя.
– Не Владислав?
Доктор с геологической бородкой медлил и улыбался.
– Станислав, – подсказали в очереди.
– Бронислав!
– Вя… вя… – на грани обморока вякнула Леля, уверенная, что регистраторша интересуется отчеством ребенка по производственной необходимости.
– Вячеслав, – поняла та.