Читать интересную книгу Белый раб - Ричард Хилдрет

Колумбийский округ, в котором расположен и город Вашингтон, находится между Виргинией и Мэрилендом. В силу своего удачного географического положения, а также в силу разных других причин он постепенно стал центром торговли живым товаром. Честь эту, однако» ему приходится делить с Ричмондом и Балтиморой, главными городами Виргинии и Мэриленда. Земли в обоих этих штатах разорены и совершенно истощены нелепой и устарелой землевладельческой системой, применяющейся всюду, где плантации велики и где пользуются рабским трудом. Произрастает на этих плантациях то же, что и в свободных штатах к северу и к западу от них, и опасность конкуренции и полного вытеснения продуктов, привезённых с Юга, продуктами, добытыми свободным трудом, растёт с каждым днём.

Многим из виргинских плантаторов не удаётся уравновесить свой бюджет иначе, как прибегая ежегодно к продаже одного или двух негров. Это называется «съесть негра» — выражение, достойное «гуманных» рабовладельцев.

Значительное число землевладельцев уже не надеется на выручку за свои урожаи. Они стараются, правда, хотя бы частично покрыть текущие расходы за счёт доходов с плантаций, но сколько-нибудь значительную прибыль они ожидают только от «разведения» рабов для продажи их на южных рынках. Южные рынки поэтому всегда «получают» достаточное количество виргинских рабов, так же как лошадей и мулов они получают из Кентукки.

Но в Америке, так же как и в Африке, торговля невольниками влечёт за собой серьёзное бедствие — опустошение края. Этому же способствует непрерывная эмиграция; целые округа в Нижней Виргинии постепенно превращаются в пустыню, и такая же угроза нависает над первыми англо-американскими поселениями; места эти становятся столь же дикими и заброшенными, какими они были когда-то. Некогда пышные поля теперь покрыты густыми и почти непроходимыми чащами, куда уже возвращаются олени и другие животные — исконные обитатели этих мест.

Глава семнадцатая

Нас загнали во двор тюрьмы, и за нами захлопнулись тяжёлые ворота, крепко обитые железными гвоздями. После этого принялись отпирать тяжёлые дверные замки. Когда дверь распахнулась, нас без всяких церемоний втолкнули внутрь помещения. Бледный луч луны проскользнул туда сквозь узкую решётку на окнах, но прошло некоторое время, прежде чем мне удалось хоть что-нибудь различить. Когда наконец мои глаза стали привыкать к темноте, я увидел, что меня со всех сторон окружают люди; их было не менее сотни. Мужчины и женщины, большей частью в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, в невообразимой тесноте валялись на голом полу.

При нашем появлении многий из них поднялись с мест, окружили нас и засыпали вопросами о том, кто мы и откуда. Казалось, эти люди готовы были радоваться всему, что нарушало однообразие их жизни в заключении. Но мы так устали, что нам было не до разговоров. Мы повалились на пол и, несмотря на тяжёлый, зловонный воздух, вскоре же крепко уснули. Сон — лучшее утешение страдальцев, милосердие его сказывается в том, что он охотнее смыкает вежды угнетённых, чем угнетателей. Вряд ли кто-нибудь из владельцем торгового дома «Братья Сэвидж и К0» спал в эту ночь таким глубоким и спокойным сном, каким спала самая несчастная из его новых жертв..

Настало утро, дверь тюрьмы распахнулась, и мы получили разрешение бродить взад и вперёд по двору. Нам роздали скудные порции маисовых лепёшек — это был весь завтрак, который считали возможным уделить нам наши богатые, но скупые хозяева. Утолив голод, я сел на землю и стал приглядываться к тому, что меня окружало, Заключённые собирались небольшими группами — по двое или по трое, а иногда и более многочисленными. Мужчин было, вообще говоря, больше, чем женщин; но это соотношение сразу же изменилось, так как с нами прибыло немало женщин. Они явно пользовались успехом, и им предлагали вступать во временную связь, на срок, который суждено будет пробыть вместе в этой тюрьме. Большинство женщин, которых мы здесь застали, уже успели заключить такого рода брачные союзы.

Все эти ухаживания, если только их можно так назвать, были в полном разгаре, когда вдруг один из присутствующих, молодой долговязый парень с очень смешной физиономией, притащил откуда-то скрипку и после краткого вступления заиграл что-то весёлое. Его мгновенно окружила плотная толпа заключённых, которые тут же, разбившись на пары, пустились плясать. Музыкант, всё больше увлекаясь, с каждой минутой ускорял темп, а танцоры среди общего хохота, крика и буйного веселья, напрягали все усилия, чтобы поспевать за музыкой.

Так вот, едва только иссякает естественный источник радости, люди начинают прибегать к искусственному возбуждению. Очень часто мы поём и пляшем не потому, что нам так уж весело, а потому, что мы благодаря этому надеемся постепенно развеселиться. Такая внешняя весёлость нередко является проявлением настоящей радости. Гораздо чаще, правда, за ней скрываются усталость и боль, мучительный трепет истерзанного сердца.

Не все, однако, присоединились к танцующим. День был воскресный, а часть рабов считала грехом плясать не только в воскресенье, но даже и в будни. Более серьёзные люди столпились в противоположном углу двора. Всё внимание здесь сосредоточилось на молодом негре со спокойным и кротким лицом. Взобравшись на опрокинутую бочку, он вытащил из кармана книжечку псалмов и запел. Голос у него был мягкий, и пение его звучало довольно приятно. Кое-кто из собравшихся стал подтягивать, и исполняемый хором псалом почти заглушил пиликанье скрипки и хохот танцующих. Я заметил также, что некоторые из танцующих время от времени бросали задумчивые взгляды в сторону поющих и ещё до того, как была прочитана половина псалма, несколько женщин перестали танцевать и тихо прокрались к толпе, окружавшей проповедника. Допев псалом, молодой негр принялся громко молиться. Он складывал руки и воздевал их к небу. Слова молитвы он произносил с таким жаром и проникновенностью, что ему мог бы позавидовать настоящий священник, обращающийся к своим прихожанам с обитой бархатом церковной кафедры. Слёзы текли по щекам многих из его слушателей, а вздохи и стенания почти совершенно заглушали голос проповедника. Возможно, что это было просто ответное пение, столь же притворное и фальшивое, как гнусавые моления причетника в англиканской церкви, и всё же здесь эти вздохи и стопы казались проявлением более искреннего чувства — невольной данью красноречию и пылу оратора.

За молитвами последовала проповедь. В основу её была положена притча об Иове.[22] Проповедь была посвящена общеизвестным призывам к терпению. Однако, как и все неграмотные и невежественные ораторы, проповедник вскоре потерял нить и стал перескакивать с предмета на предмет, не умея связать одно с другим. Иногда в словах его всё же проскальзывала разумная мысль, но она тут же тонула в целом море нелепостей, Это была какая-то пёстрая мешанина из библейских текстов и самых неожиданных собственных умозаключении, но всё произносилось с большой убеждённостью и подъёмом и не могло не производить сильного впечатления на слушателей. В самый короткий срок он довёл их до состояния такого исступления, которого не было даже у группы танцующих на противоположной стороне двора. Число их таяло с каждой минутой, пока в конце концов даже и сам музыкант, отложив в сторону скрипку, вместе с последними своими приверженцами не примкнул к рядам поклонников артиста, который так далеко превзошёл его в искусстве покорять аудиторию.

Проповедник продолжал говорить, и слова его всё чаще прерывались возгласами: «Господи помилуй!» и «Аминь!», становившимися всё более пронзительными и громкими. Многие из присутствующих в страшном возбуждении — настоящем или в какой-то мере наигранном — бросались плашмя на землю, испуская дикие крики и вой, словно в них вселился дьявол. Так заразительно было это массовое безумие, этот дикий бред, что даже и я, простой зритель, с трудом удержался, чтобы не поддаться ему и не начать вопить вслед за остальными. Общее возбуждение дошло до предела, и оратор уже почти совершенно изнемог от исступлённой жестикуляции, когда вдруг, с неимоверной силой топнув ногой, он провалился в бочку, дно которой оказалось пробитым этим ударом. Пытаясь выбраться, он налёг на край и, опрокинув бочку, во весь рост растянулся на земле в самой гуще своих слушателей.

Эта несчастная случайность вызвала внезапный поворот в настроении собравшихся. Крики и стоны сменились раскатами неудержимого хохота, и вместо благоговейного ужаса и торжественности присутствующих охватило неудержимое веселье. Выбравшись из толпы, скрипач схватил свой инструмент и заиграл что-то очень весёлое. Я забыл, как называется эта песенка, но отлично помню, что в музыке звучала явная насмешка над его злополучным соперником. Все снова яростно закружились в танце, в то время как проповедник, сопровождаемый немногими оставшимися ему верными слушателями, постарался возможно скорее исчезнуть. Танцующие становились всё шумливее, а музыкант не выпускал скрипки из рук до тех пор, пока они окончательно не обессилели — настолько, что не могли уже шевельнуться.