Читать интересную книгу Белый раб - Ричард Хилдрет

Шумное веселье дошло уже до высших пределов, когда внезапно оно было прервано появлением высокого джентльмена, внешность и манеры которого резко выделяли его среди большинства присутствующих. Нахмурившись, он резко заметил, что, по его мнению, вовсе не смешно продавать людей, лежащих на смертном одре. Он сразу же назвал цену, значительно превышавшую ту, которую перед этим предлагали, и аукционист объявил, что невольники остаются за ним. Я лелеял надежду, что тот же покупатель купит и меня. Но, отдав все нужные распоряжения относительно переноски раненых, он удалился.

Возможно, у меня и не было особых оснований сожалеть о том, что я не достался ему. Этот джентльмен, насколько я могу судить, сделал только то, что могли сделать и многие другие покупатели, поддавшись минутному порыву гуманности. Этот порыв был вызван отвращением к грубому поведению присутствовавших, но вряд ли ему суждено было продержаться долго и вряд ли этот джентльмен стал бы относиться к своим рабам лучше, чем его соседи. Каждый человек может быть подвержен таким неожиданным вспышкам добросердечия и гуманности, но они отнюдь не способны спасти от повседневного пренебрежения к чувствам и правам тех, кому не позволено защищать себя и кто не находит защиты ни в общественном мнении, ни в законе.

Меня купил агент мистера Джеймса Карлтона, владельца плантации Карлтон-холл, расположенной в одном из округов Северной Каролины, и вместе с несколькими другими вновь приобретёнными рабами меня отправили на плантацию нашего нового хозяина.

После четырёх или пяти дней пути мы прибыли в Карлтон-холл, Господский дом, как и большинство таких домов на американских плантациях, был довольно невзрачным и не отличался ни особой роскошью, ни комфортом. Недалеко от господского дома помещался невольничий посёлок — жалкие, полуразрушенные хижины, расположенные как попало и почти совершенно скрытые от глаз густо разросшимся бурьяном.

Вскоре после нашего прибытия нас провели к хозяину, который внимательно, по одному осмотрел нас и пожелал узнать, что каждый из нас умеет делать. Узнав, что я был приучен к работам по дому, и сказав, что ему нравится моя внешность и мои манеры, он объявил, что назначает меня камердинером вместо прежнего своего лакея Джона. Джон, по его словам, стал таким неисправимым пьяницей, что пришлось отправить его на полевые работы.

У меня были все основания быть довольным: рабам, занятым в доме, обычно живётся лучше, чем полевым рабочим, их лучше кормят и одевают. Да и работа у них менее тяжёлая. Им всегда перепадают кое-какие крохи с господского стола, а так как вид грязных лохмотьев в столовой был бы неприятен для взоров хозяина и его гостей, то домашних слуг принято одевать прилично хотя бы для того, чтобы удовлетворить тщеславие их господина. Каждый хозяин любит похвастать тем, что у него много слуг, А когда их много, то и работа для каждого из них не слишком обременительна. Удовлетворительное питание, чистая одежда и не слишком тяжёлая работа — всё это вещи, которыми не приходится пренебрегать. Но есть ещё одно обстоятельство, которое делает положение домашнего слуги более сносным, чем положение полевого рабочего. Даже мужчины, а женщины и дети подавно, не могут постоянно соприкасаться с живым существом, будь то собака, кошка или даже раб, и не почувствовать в конце концов какого-то участия к его судьбе. Случается, что таким путём тот или иной слуга становится настоящим любимцем и к нему хоть в какой-то мере начинают относиться как к члену семьи. Такого рода исключительные случаи и приковывают к себе внимание кое-каких софистов, заставляя их упорно закрывать глаза на чудовищные стороны рабства, на все присущие ему ужасы и вместо этого расточать ему похвалы. Но даже и положение домашнего слуги, хоть оно и значительно более терпимо, чем положение всех остальных рабов, бесконечно унизительно и тяжело. Если и существуют гуманные хозяева и добросердечные хозяйки, то ведь гораздо чаще хозяин оказывается капризным тираном, а хозяйка — женщиной придирчивой и сварливой. Несчастный слуга с утра до вечера должен выслушивать одни только грубости и брань, за которыми в любую минуту может последовать наказание плетью. Да и брань эта для человека, не потерявшего ещё чувства достоинства, часто переживается мучительнее, чем сопровождающие её удары. И самое страшное, что никакой надежды на улучшение нет. Господин и госпожа, даже и не пытаясь сдерживать себя, вымещают своё дурное настроение на рабе. Раб принадлежит им, и они вправе обращаться с ним так, как им заблагорассудится. Он не может постоять за себя, и никто не встанет на его защиту.

Мистер Карлтон, разделяя едва ли не целиком взгляды своих собратьев-плантаторов, отличался от большинства из них в одном отношении: он был ревностным пресвитерианином [23] и вообще человеком по-настоящему религиозным. Что он ответил бы, если бы кто-нибудь решился сказать ему, что держать людей в рабстве — великий грех против религии и нравственности? Признал ли бы он истину, столь, казалось бы, неоспоримую для всякого, в ком живы человеческие чувства? Боюсь, что нет. Весьма вероятно, что ответ его полностью совпал бы с тем, который могли бы дать другие плантаторы, которые не считают себя особенно благочестивыми. В глубине души отдавая себе отчёт в своём преступлении, но решив ни за что не признаваться в нём, он вспылил бы и разразился бы горячей речью в защиту «священных прав собственности» — значительно более священных в глазах рабовладельца, чем свобода и справедливость. Он долго и возмущённо ратовал бы против «дерзкого вмешательства в чужие дела» — а кстати сказать, такого вмешательства в большинстве случаев боятся именно те люди, чьи дела не выдерживают слишком тщательной проверки.

Мистер Карлтон, как я уже говорил, хоть он и был ревностным пресвитерианином, исповедовал примерно такие же взгляды и убеждения, как и большинство его соседей. Поэтому в его характере, в его поведении и даже в его манере говорить было немало самых неожиданных противоречий. Он представлял собой странную смесь пуританина и бреттера — другими словами, человека, который склонен любое недоразумение или спор разрешать с помощью пистолета — приём довольно обычный и практикуемый весьма широко в южных штатах Америки. При всей своей набожности мистер Карлтон так часто грозился «пристрелить на месте» любого не согласного с ним, как будто был профессиональным убийцей, которому это ничего не стоит.

Ввиду того, что я имел честь прислуживать мистеру Карлтону за столом и счастье ежедневно выслушивать его речи, я вскоре разобрался в его характере, насколько вообще можно было разобраться в характере, полном такого множества вопиющих противоречий.

Утренняя и вечерняя молитва была возведена в обычай, неукоснительно соблюдавшийся в его доме. Мистер Карлтон молился усердно, долго, преклонив колени. С особым рвением он обращался к всевышнему с просьбой распространить повсюду святое евангелие; он усердно молил сделать так, чтобы все люди, дети единого бога, елико возможно скорее приобщились к единой вере.

При этом, однако, не только рабов, трудившихся на плантации, никогда не звали к участию в этой общей молитве, но даже и невольникам, непосредственно обслуживавшим дом, не позволялось молиться вместе с хозяевами. Двери дома во время молитвы господ запирались изнутри, и, простираясь ниц перед создателем, благочестивый мистер Карлтон ни на мгновение не забывал о своём неизмеримом превосходстве над другими; поэтому даже домашним слугам не было доступа в покои, где их хозяин беседовал с богом.

Однако, несмотря на всё это, мистер Карлтон, видимо, горячо принимал к сердцу интересы религии и, казалось, готов был пожертвовать ради неё всем своим состоянием.

В местности, где он проживал, священников было совсем мало, и преданность вере довольно часто вынуждала мистера Карлтона самого выступать с проповедями. Чуть ли не каждое воскресенье он выезжал читать проповеди в соседние деревни. В окрестностях Карлтон-холла на расстоянии десяти миль в окружности было три церкви, Это были жалкие, маленькие, полуразрушенные здания, скорее напоминавшие заброшенные сараи, чем храмы божьи. Мистер Карлтон все эти церкви отремонтировал почти исключительно на собственные средства и время от времени выступал со своими проповедями в каждой из них. Но он вовсе не считал, что выступать с благочестивыми наставлениями надо обязательно в церкви. Летом он нередко устраивал молитвенные собрания где-нибудь в роще под сенью деревьев или у прохладного ручейка, а зимой — то у себя в доме, то в доме у кого-нибудь из соседей. Обычно он мог быть уверенным, что слушателей соберётся достаточно. Местность вокруг не была слишком густо населена, и развлечений здесь было мало. Люди рады были любому предлогу — лишь бы собраться вместе, и их не слишком беспокоило, приглашают ли их на проповедь, или на пирушку. Нельзя при этом не признать, что мистер Карлтон был недурной оратор, а сила и темперамент, которые он вкладывал в свои речи, способны были увлечь его многочисленную аудиторию.