Читать интересную книгу Победитель - Андрей Волос

У подъезда «Националя» переминались трое неприметных, плечистых, в кепках и курточках, настороженно постреливающих взглядами по сторонам, а также два сотрудника наркоминдела, давно ему знакомых.

— Здравствуйте, товарищи! — оживленно поздоровался Луначарский. — Едем?

— Ждем, — ответил один из них, ответно кивнув. — Не торопятся их величества.

— Ну, дело падишахское, как говорится, — рассмеялся нарком просвещения. — Восточных нег томительная сладость!.. Ничего, подождем.

Скоро появились охранники эмира — двое встали у дверей, двое прошагали к черному «роллс-ройсу», предназначенному для гостей. Неприметные плечистые тоже подобрались.

— О, ваше величество! — Луначарский просеменил вперед, кланяясь, но кланяясь как-то боком и неопределенно; мимолетная неопределенность объяснялась возникшим в последнюю секунду в душе раздраем: ведь еще по дороге он твердо решил про себя, что сегодня кланяться вообще не станет, поскольку в пролетарском государстве поклоны давно и навечно отменены; однако при появлении царствующей особы в ушах зазвучал низкий, сипловатый голос Сталина: «Из тактических соображений, товарищи, мы не должны относиться к Аманулле-хану так, как он того заслуживает в силу своей классовой принадлежности. Нам, товарищи, в настоящий момент придется закрыть глаза на то, что Аманулла-хан — представитель самой верхушки пирамиды угнетения. — Краткая усмешка, пауза, и затем почти ласковым голосом: — Еще будет время об этом вспомнить!..»

Когда он слышал этот голос (неважно, въяве, на заседаниях Совнаркома или, как сейчас, звучащий в памяти), на него в первую секунду накатывало легкое головокружение. Ему казалось, что по крайней мере один из тех нескольких десятков, а то и сотен смыслов, вложенных в слова Сталина, существует специально для того, чтобы он, Луначарский, снова вспомнил, как велика милость говорящего! как много в нем доброты и великодушия, позволяющих столь снисходительно относиться к его, наркома просвещения, прежним грехам! К тому, что в годы столыпинской реакции он стал на путь ревизии священного учения — марксизма! Что примкнул к махистам и допускал большие политические просчеты! Что в группе отзовистов «Вперед» вел борьбу против самого Ленина и ленинской линии, трусливо отказываясь от революционной борьбы! И что на нем лежит несмываемое клеймо ревизиониста и перерожденца, да еще и с богостроительскими наклонностями, а кто не помнит этого клейма в точности, так пусть откроет работу Ильича «Материализм и эмпириокритицизм», в ней все про него сказано вождем мирового пролетариата!..

Именно воспоминание об этом голосе, каждый звук которого вызывал в его душе одновременно злобу, страх, гипнотическое желание повиноваться и надежду на то, что он прощен навсегда, навечно! — оно-то и заставило наркома в последнее мгновение изменить тому горделивому посылу, с которым он направился было к дверям, и вместо того, чтобы перед лицом восточного деспота проявить пролетарское достоинство и несгибаемость, вынудило этак вот, по-рачьи, скособочиться перед падишахом.

Впрочем, кажется, никто не обратил внимания.

Эмир уже рокотал, протягивая руку:

— Рад вас видеть, Анатолий Васильевич! Вы снова будете нашим Вергилием?

— О да, уважаемый Аманулла-хан, о да! — нарком рассыпал нежное воркование отменно поставленной французской речи. — Товарищ Сталин поручил именно мне… ведь мы не можем отдать вас в руки неведомых экскурсоводов!..

Эмир пригласил его в машину и всю дорогу до Третьяковки расспрашивал о постановке музейного дела в Советской России — расспрашивал деловито и даже с удивившим Луначарского знанием деталей, выказывавшим непраздность этого интереса.

— Видите ли, господин эмир, — отвечал Луначарский. — Во главу угла мы ставим сохранение наших культурных ценностей. Ведь они принадлежат народу! Если в царское время… — Он осекся. — Гм-гм… если до революции был возможен произвол по отношению к предметам искусства, когда каждый владелец мог в любую секунду продать или подарить принадлежащие ему картины, скульптуры, археологические древности или предметы роскоши, имеющие художественное значение, то есть распорядиться ими по своему усмотрению и тем самым лишить жаждущий культуры народ возможности не только физически владеть ими, но даже и любоваться на музейных стендах, то теперь наше культурное наследие нашло надежную защиту! Мы внимательнейшим образом следим за охраной памятников культуры. Это достояние народа, и ни одно хоть сколько-нибудь значительное явление искусства теперь не может быть утрачено!..

Одобрительно кивая, эмир осмотрел здание. В двух шагах за ним следовал белобородый и немного сутулившийся человек. Он то и дело что-то помечал в тетради. Луначарский поморщился, припоминая. Это был летописец эмира, этот, как же его, м-м-м… Их знакомили вчера, но второпях, и Анатолий Васильевич забыл имя.

В холле произошла небольшая заминка — служительница решительно встала в проходе, бескомпромиссно указывая эмиру на короб с грудой гигантских войлочных тапочек.

Эмир растерянно оглянулся. Нарком уже подлетал к виновнице глупого недоразумения. Полы пиджака стелились по ветру.

— Вы что себе позволяете?! Не видите, что происходит?! Что вы тут со своими бахилами?!

— Так положено же, Анатолий Васильевич! — залепетала старушка. — Паркет же!..

— Мозгами думать положено! — отрезал Анатолий Васильевич и, с улыбкой повернувшись к эмиру, снова перешел на французский: — Проходите, ваше величество, проходите! Это, видите ли, у нас для посетителей! Мы всеми способами стараемся беречь достояние народа!..

* * *

В кабинете главного смотрителя Третьяковской галереи Валериана Ивановича Трухановского пахло сердечными каплями. Сам же он, старчески сгорбившись и далеко и низко, под самую лампу сунув седую вихрастую голову, быстро писал что-то на листах желто-серой бумаги, то и дело протыкая бумагу стальным пером и рассыпая веер мелких чернильных брызг.

Писанина не ладилась — набросав несколько слов или, как максимум, целую фразу, Валериан Иванович, шепча что-то яростное, перевертывал лист другим концом, начинал заново, снова браковал, переворачивал на чистую сторону и, стремительно выписав начало предложения, снова вычеркивал — со скрипом, скрежетом и даже с какими-то мелкими опилками, злобно выдираемыми пером из дурной бумаги.

Когда наконец ему удалось исписать, чудом не похерив ни единого слова, целую страницу, дверь кабинета приоткрылась и послышался низкий голос:

— Валерьян Иваныч, можно к вам?

Смотритель поднял голову, нервно дернул щекой и бросил на вошедшего взгляд, который никак нельзя было назвать ни приветливым, ни даже равнодушным.

— Милости прошу, Алексей Викторович, — скрипуче сказал Трухановский и добавил ядовито: — Почему так робко? Обычно вы не стесняетесь!..

— Да кто же вас знает, Валерьян Иваныч, — хохотнул Щусев, проходя в кабинет. — Может, вы меня сразу мокрыми тряпками!

Смотритель снова дернул щекой и молча придвинул к себе новый лист.

— Все-таки пишете, — полувопросительно произнес Щусев.

Вместо ответа перо звонко поклевало донышко чернильницы.

— Напрасно вы, Валерьян Иваныч! — Щусев с сердцем махнул рукой, сел в кресло и закинул ногу на ногу. — Ну вот видит бог — напрасно!

Скрип пера стал еще ожесточенней.

— Послушали бы вы меня, голубчик!..

Сразу после этого пространство возле письменного стола шумно взорвалось: брызнув чернилами, перьевая вставочка полетела в одну сторону, лист в другую, а главный хранитель, вскочив на ноги и опрокинув стул, с грохотом рухнувший на паркет, воинственно выставил клокастую бороденку, прижал сжатые кулаки к груди и тонко закричал:

— Не смейте называть меня голубчиком!.. Не смейте!.. Как вы могли! как вы могли!..

Замолчав, он оглянулся, как будто только что проснувшись, и стал трясущимися руками поднимать стул. Щусев вскочил, помог. Смотритель сел, обессиленно подпер голову руками.

— Как вы могли!..

— А что мне оставалось? — раздраженно спросил директор Галереи. — Что?! Если б я, как вы, начал им препятствовать в их безумном стремлении подарить Аманулле-хану лучшую картину Кустодиева, мы бы сейчас с вами уже знаете где сидели?! В холодной! А через неделю — на Соловках! А картину они все равно бы забрали! Без нашего с вами участия! Вы хоть это-то понимаете, Валерьян Иваныч?!

— Лучшее, лучшее полотно Кустодиевского зала! — застонал смотритель, качая головой из стороны в сторону. — Лучшее полотно! «Купчиха»! Боже мой, боже мой!.. Что же они делают! Этот басурман только пальцем повел — мол, какая интересная живопись!.. И на тебе: Луначарский уже руками машет! «Пожалуйте! Дар советского правительства!..» Мерзавец!.. А вы!.. а вы!..