перестал терзать бутылку и вернул Котову.
– Самое главное, ты не знаешь, как она пьется.
К сожалению, Платон имел опыт распития настоек от Михалыча. Как ему тогда поведали, идет мягко, но «шибет на раз».
Когда толпа доминошников не смогла вспомнить, где он живет, он проснулся дома у Костылева с мыслью «Кто я? Где я?». Сперва решил, что находится в вытрезвителе и уже приготовился требовать руководство, но вскоре сообразил, что это просто чужая квартира, хотя и убогая. Выцветшие обои пузырились, угрожая съехать на пол. Лакированная мебель родом из прошлого века нагнетала суицидную тоску, от которой немедленно хотелось повеситься. Особенно выводил из себя сервиз, забитый пыльными фарфоровыми петушками и рыбками, целесообразность принципиального существования которых для Платона оставалась загадкой с детства, когда его заставляли вытирать их тряпкой по часу кряду. С тех пор к декоративным сервизам у него выработалась стойкая аллергия.
Он попробовал встать. Мужики не соврали, голова кружилась, но не болела. В теле ощущалась слабость, и он понял, что нужно срочно выпить кофе, чтобы прийти в какое-то подобие формы. У дармоедов-доминошников каждый день выходной, а Демидович не гнушается работать и по субботам, и по воскресеньям.
В комнату вошла молодая женщина рубенсовских форм, и выяснилось, что это жена Костылева, оказавшаяся по совместительству гостеприимной хозяйкой. Она сварила в маленькой закопченной турке такой замечательный бодрящий кофе, что Платон тут бы на ней женился, если бы она уже не была замужем. По воле рока нравящиеся ему женщины всегда оказывались замужем, причем за всякими недостойными посредственностями, не заслуживающими такого счастья. И имя у нее было сказочное – Василиса.
– Премудрая? – уточнил Платон. – Или Прекрасная?
– Оглянись и догадайся, жила бы премудрая в этом… – она кивнула на отклеивающиеся обои, – …и с этим… – она показала на окно, откуда слышался хохот Костылева, забивающего козла во дворе.
– Тогда Прекрасная, – заключил Платон.
Василиса, хотя и была «при теле», выглядела раза в два моложе мужа и, по крайней мере, внешне, годилась ему в дочери. Он терялся в догадках, каким образом она связалась с бородатым Костылевым.
– Прошу этого козла хоть что-то по дому сделать, а он только в домино свое с утра до вечера играет, – разошлась Василиса. – Антресоль скоро рухнет, а он и не почешется, пока на него не упадет.
Она решила, что Платону не обязательно знать обо всех проблемах в ее личной жизни и перевела разговор:
– Ты-то с ними как оказался?
– Хороший вопрос. Пытался познакомиться с соседями, и как-то так получилось…
– Известно, как получилось, – сказала Василиса строго. – Оно всегда одинаково получается, если связываться с кем попало. Чтоб он сдох, алкаш проклятый, и у самого жизни нет, и других спаивает…
Она мыла посуду, тихо поругивая мужа и его приятелей-доминошников, а Платон пил кофе, смотрел на нее и думал, что Василиса из той породы женщин, к которым тянется всякий антисоциальный элемент, особенно в состоянии «некондиции». Они теряют волю и идут к ней на запах, как теленок – к корове, чтобы припасть лицом к необъятным грудям. А она их жалеет, не отказывает и с гордостью несет крест женщины, «отдавшей ему лучшие годы жизни», будто изначально не догадывалась, к чему это приведет.
– Женат? – спросила Василиса.
– Разведен.
– Бросил?
– Ушла. Не сошлась со мной характером.
Разговор не клеился. Платон допил чашку, попрощался и отправился в свою ведомственную квартиру, чтобы сменить помятый костюм на более пристойный.
С тех пор Платон дал зарок не пить ничего, гордо предъявляемого со словами «от Михалыча».
– …ты не представляешь, как пьется… – повторил Демидович, очевидно вспоминая последний опыт употребления.
– Почему же? Догадываюсь.
– Ерунда, – перебил Котов, – пока именно эту не попробуешь, не прочувствуешь всю прелесть.
– Это обязательно? – с кислым выражением спросил Платон. – Я не обедал, а натощак идет плохо.
– Как хочешь, а я пятьдесят грамм пригублю.
Демидович отковырял пробку, наполнил откуда-то взявшийся граненый стакан, посмотрел на Платона, выдохнул и одним мастерским залпом опрокинул. «Совсем плох стал», подумал Платон.
С Котовым и ранее случались приступы неконтролируемого потребления алкоголя, когда его приходилось прятать в закрытом пансионате до полного выздоровления. Пока приводили в чувство после очередного запоя, его обязанности исполнял Платон. Отсутствие генерального инспектора обычно объяснялось просто: «Работает с документами». Говорить о «проблемах со здоровьем» Демидович запретил, сообщив, что «здоровье у него еще о-го-го и не надо вводить людей в заблуждение».
Он от наслаждения закатил глаза и изобразил блаженство. Платону захотелось сделать глоток и лично убедиться, насколько все хорошо. Впрочем, Котов с тем же выражением счастья пил любой отвратительный самогон.
Он открыл глаза, закупорил бутылку и поставил перед собой.
– Думаешь, очередной шмурдяк? – он поучающе ткнул в потолок указательным пальцем. – А на деле, это выход из кризиса для депрессивного региона.
Платон скептически взглянул на стекляшку с черным содержимым.
– Всех спаивать будем в рамках борьбы с депрессией? – предположил он.
– Да ну тебя! – отмахнулся Демидович. – С этим тут и без нас успешно справляются. Я же не совсем выживший из ума старикашка-алкоголик, как ты полагаешь.
– Я так не считаю, – поспешно заверил Платон.
– Да знаю я тебя, как облупленного, – скривился Демидович. – Потерпи, мне недолго осталось. Будешь сам рулить.
Платон почувствовал, как краснеет, хотя раньше за собой такого ни разу не замечал – обычно ему удавалось скрывать эмоции. Демидович притворился, что не заметил, и продолжал:
– Выглядит, как обычная настойка, но представь, если наладить серийное производство в нормальной таре! Спрос будет, гарантирую. Чего я только в жизни не пил, но оно рядом не лежало. Попробуешь – поймешь.
Платон выслушивал Демидовича с кислым видом. Так трезвый человек в общественном месте терпит откровения подвыпившего мужика с соседнего сиденья – уйти нельзя, потому что зажат возле окна, и сидишь, киваешь в ожидании скорой остановки.
– Если наладить массовое производство, этой продукцией заполоним каждую полку в стране. И оно не залежится! Спрос будет колоссальный – покупать станут и трезвенники, и язвенники, – продолжал рассказывать Демидович, туманным взором вглядываясь в светлое будущее процветающей Лоскутовки. – И главное – ни следа похмелья. Можно пить не только в пятницу, но и в любой другой день недели, а с утра со свежей головой идти на работу, не опасаясь грозного начальника. Да и начальник, наверняка, накануне принял пять капель с зарубежными партнерами из дружественных стран.
«Надеюсь, столицу не перенесут в Лоскутовку», – подумал Платон, глядя на разошедшегося Демидовича, которого понесло на такие галеры, что Платон всерьез испугался, не придется ли сдавать Котова на принудительное лечение по случаю очередного приступа «белой горячки», как случалось ранее. Тогда взволнованной его отсутствием общественности сообщили, что Демидович лег на плановую операцию для выполнения коронарного шунтирования, и два месяца в пресс-релизах сухо сообщалось, что у пациента аппетит хороший, сам он идет на поправку, а швы затянулись и