«Холодное небо просвеченное покоем…»
Холодное небо просвеченное покоемсереет среди облаков,а дух земли обеспокоен, что никоимобразом он не таков,
как это небо. Еще он жарок,еще в прохладную зелень одет,как будто девушка-перестарок,втиснутая в модный вельвет.
Гляди, как под ливнем налип на столбвымпел на катере местной линии,а он добросовестно идет пустой,но кто поедет в такой-то ливень?
Несоответствие – душа искусств,моих неприветливых, требовательных подруграскрывающих розу горячих устсовсем не сразу, совсем не вдруг.
«Тот, умевший и умерший…»
Тот, умевший и умерший,и лишенные лицалюди, служащие в смершев чине доброго отца,тот, кто зрел ночного Ульманесказанные огни,и конец любви в раздумьиуплывающей луны –
«Все полно богов», однако,остается атеиствроде клички, вроде знака,что какой-то воздух чист.
«Пришли взыскавшие карьеры офицеры…»
Пришли взыскавшие карьеры офицерыи сели в форменной одеждевокруг стола. Вверху порхали денежкии шелестели действуя на нервы.
Пришли потрепанные юностью подругико всем страдающие аллергией,а их натруженные рукиах как о многом говорили.
Пришли ах как обкаканные детиради которых ходят в магазиныи тащат переполненные сеткии влезли нашей радости на спины.
Так все пришли и так вот все сиделикак души с высоты сидели и смотрели.Наброшена на всех была попонаи все просили у меня пардона.
«Умерла бесчисленная жизнь…»
Умерла бесчисленная жизньна зеленых ручках серой лентой.Жильное безумие зажгисьсмутным сном, сыновним аргументом.Стол печали застели и пей,пей и пой, ах! пой себя не помняпроизросший яростно репейна заброшенной сто лет каменоломне.
То мне чудится, я темнота и ночь,чей-то сын, а может чья-то дочь,то мне снится, будто я один.Солнце. День. И я ничей не сын.
«Зачем же властвовать и задавать вопросы?..»
Зачем же властвовать и задавать вопросы?
Поют скворцы, и пьют виноу магазина холодным майским утром.Нам данобыть мудрыми,но это мы отбросим.
Зачем же властвовать и мелкой сытой дробьюсвой голос насыщать?
Пятиэтажная стена на зелень вдовьюглядит как на тщету душаи ах! как хорошавоздушная листва, наполненная свежей кровью.
Чуть мы устали, нас уже забыли.
Сквозь ясное лицо, повернутое вверх,струится свет,которого и нет.Когда хозяйку посещает смерть,квартира богатеет пылью.
Зачем же властвовать?
Воздушная истомахолодною весной ложится на порог,взлетела ласточкаи серый свой творогприслюнила под самой крышей дома.
«Режим любви…»
Режим любви:названия тоски и одиночестваперемежаются то нежностью, то страстью,в подставленные дни твоивливаются разнообразныерастворы ночи.
Глаза раскрыты. Даль живет в туманесвоею жизнью, непонятной сердцу –там что-то вертитсяи убеждается в обмане.
Но мы не так. Мы всем пока довольны.У нас еще покана голоса расписана тоскаи одиночество еще не больно.
Все падает и все взмывает вверх,как сыплет лепестки и поднимает душитот ветер, что нам губы сушит,срывает крыши, покрывает грех.
«Не в темном колодце студенческого двора…»
Не в темном колодце студенческого дворапочти как игра и почти до утра,а в сердце и в тишине итам, где глаза твои,
не в небе, не в рыбе, не в кошельке,даже не в задрожавшей руке,а на плече мира, насиреневом как лунаэти цветы, и этих цветов таинственны спесь и род.Только то, что они есть, и можно о них сказать.Они там, где твой рот,и там, где твои глаза.
Нельзя улететь туда, где их нет, с плеча мира сползтина темный студенческий двори воздуха черный растворс собой навсегда унести.
«Не видеть, не знать…»
Не видеть, не знать,локтем не задеть,а только опятьсидеть и молчать,молчать и сидеть.
Неузнанным сномприснится под утро,плывущим котомв реке Брахмапутра.
Скормившую грудисупругу-сеструна розовом блюдегубами сотру.
Порвите с Парвати,начните плясать,чтоб эти кроватине видеть, не знать,
не видеть, не знать,локтем не задеть,а только опятьсидеть и молчать,молчать и сидеть.
«Что поет и грохочет вверху на снежных вершинах?..»
Что поет и грохочет вверху на снежных вершинах?Атмосферных явлений жизнь продолжается пылко.Торжество недолгой погоды свершилося.Хлынули воды на поселок в песке в изобильи.
Из клетушек глядим на дождем убитую пыль.Над пожарным багромкраснеют столбцы огнетушителей.Каждый все-таки как-то былмудрецом,все потом превращаются в жителей.
«Из обломков сегодня построй себе завтра. Вприпрыжку…»
Из обломков сегодня построй себе завтра. Вприпрыжкуподноси то траву, то перо, то булыжник.То перо, ту траву, тот камень составьв гармоничное личное, в чем-то излишнеевремя камня, перьев и трав.
Это будет – решай. То не нужно – отбрось.И глядишь докрутился-игрался до седых до волос.Из руки выползает свое отработавший флаг,выпадает на склизкий земельный навози рука человека сжимает кулак.
«Она приехала за мной…»
Она приехала за мнойтуда, где не было меня.Вперед, любимая, вперед!Над ней усталый и больнойсморкающийся небосводвсе плакал на исходе дня:– вперед, любимая, вперед!
Ребенок попросил, чтоб лукя смастерить ему помог.Я выбрал самый длинный сук,согнул его посредством руки чуточку посредством ног,и охвативши бечевойего рога,я над зеленою травойнезримого искал врага.
Какая жалость и печаль –меня затягивает даль,меня заглатывает бред,она меня не достает.Вперед, любимая, вперед!Она плывет за мной вослед.Вперед, любимая, вперед!
«Не смыкай глаза, красотка…»
Не смыкай глаза, красотка,жизнь еще не умирает,продолжается полет.Самолет воздушной лодкойв море Черное ныряет, вырывается вперед.
Сядем мы, голубка, в креслаи совместно телевизорблагодарно поглядим.Умер только дух арфиста,а душа его воскресла –Персефона, Эвридика – в глубине забытых зим.Толи женщина уходит в мужа ночь,толи женщина от мужа в ночь уходит,кто нисходит, кто восходит – не помочьтем, кто прячется, и тем, кто водит,тем, кто кается,и тем, кто лжет,тем, кто мается,и тем, кто жмет.
То ли женщина нам дух переступаетили заступает нам пути,то ли дух на женской таетшироко раздвоенной груди.
Толи женщина нашла, смолола колос,а потом его снесла в Аид,то ли это – не смыкай глаза, красотка, – голос,только голос над землей моей звенит.
«А человек – попытка жить…»
А человек – попытка жить,уйти и дом свой сокрушить,из мрака славы и порядкашагнуть на утренний причали то, что горько, то, что сладко,и радость, в общем, и печаль
собрать в единую щепоткуи выстрелить собою вбок,повизгивая от щекоткисвоих надежд, своих тревог.
Между загадываньем вдальи просто знаньем напередживет один кровавый род,который называют «трепет».Он на начало из началпрожорливый разинет рот,набросится и жадно треплет
тебя, а ты из глубиныпровозгласи свою свирепость,свою невинность растяни,как нарисованную крепостьна пяльцах рук, на пальцах ноги выстрели собою вбок.
«Мы договорились…»
Мы договорилисьмежду собойто, что случилось,ни Боже мой
не осуждать,не толковать –принять как есть.Это наш крест.Это наш ад.И то, что произойдетпотом,это не закат, не восход,а еще один том
жизнеописания нас.Смысла в нем нет –ни через много лет,ни сейчас.
«О, безумных виноградин…»
О, безумных виноградинярко желтая гора!Виноград тобой украдениз соседнего двора,
и на черном на подносеон разросшийся как взрывпристального взгляда просит,просит пыли и жары
постоянного движеньявверх по склону, вниз по склону.Склока высветит мишени –ты проснешься распаленный.
День с другими днями смешан,ночь цепляется за ночь,виноград в горах развешен,жить уже совсем невмочь.
Пламя кражи время косит,косит удрученно,жизнь сползает на подносепо пыльному склону.
«Чайка, взмывающая над землей…»