К себе и собственной жизни он относится не как к данности (с которой ничего не поделаешь), а как к материалу для работы – «недоброй тяжести». Сабуров говорит из какого-то затянувшегося «неужели?» Затянувшегося – но не привычного, не теряющего остроты и неожиданности. Если это недоумение, то оно пшено созерцательности и подобающего уныния. Оно ищет выход.
И трезвость Сабурова, его способность писать о себе со стороны, как о персонаже, сейчас прочитывается как новация. В его вещах нет пафоса. Чувствуется возможность второго – самоироничного – прочтения. Не романтическое «я и мир», а «он и другие». Повествование идет от первого лица, но этот «я» – «он», поэтому часто описан в комическом роде или почти пародийно.
Привлекательность автора зависит от того, как и насколько он смог освоить – обжить словами – общий опыт, сходный у разных людей (в силу обстоятельств часто ущербный). Но масштаб автора определяется тем, насколько он смог выйти за пределы такого опыта.
У Сабурова есть и то, и другое. Но существует как будто порознь: в разных форматах и на разных скоростях.
В основе реальной новации всегда угадывается какая-то антропологическая новость. И в поэзии Сабурова скрытно присутствует нетривиальное представление о человеке – как о первом лице множественного числа. Его голос соединяет разные и противоречивые голоса, звучащие в одном сознании. Нова сама способность относиться к себе (лирическому герою) как к разному: существу, в котором сошлись много разных характеров. И некоторые даже у автора не вызывают никакой симпатии. Отсюда и двойное прочтение: автор-персонаж виден вблизи, но объемно и с уходом в новое измерение.
Это не назовешь монологом, речь обращена не к другому, и даже не к другому в самом себе. Это обращенная к себе речь другого – речь неизвестного, неизвестно кого.
Может быть, поворот к драматургии и понадобился Сабурову для то го, чтобы справиться с множеством этих разных «я»? Лирика просто не вмещала такого количества голосов.
Все это очень непросто и не всегда понятно. Часто непонятны и сами стихи Сабурова – при всей их лексической простоте. Вход в эту поэзию находится не там, где обычно, и на него трудно указать, потому что отсюда раньше не входили. Нельзя сказать, что автор нарочно отказывает читателю в помощи. Стратегия Сабурова далека от герметичности, но его стихи сплошь и рядом оказываются в тех местах, где действительно все неясно. Он их не ищет, но и не избегает.
Неясна и его собственная позиция: говорящий находится словно в нескольких точках одновременно – или между этими точками. Должен признаться, что многое и сам очень долго не понимал – как будто не видел. Видел в его стихах в первую очередь их фактуру: выделенную и подвижную – живую – шероховатость; ценил только вот этот вывернутый, достающий до тайных глубин язык – смесь высоких и низких стилей, клубящееся соединение всего на свете. Это и понятно, но не очень справедливо. Все равно, что в старой живописи за колоритом, светотенью, композицией и другими формальными вещами не видеть сюжета картины. (А мы, воспитанные на импрессионизме и постимпрессионизме, очень долго так и смотрели на любую живопись.)
Стихи Сабурова очень редко лишь колористический набросок «состояния», они имеют и другое – тематическое – измерение. Там почти всегда сказано что-то определенное, конкретное. Там есть какой-то сюжет. Но этот сюжет снует как ткацкий челнок: осуществляет свою челночную дипломатию. Только снует не в одной плоскости, а между разными пространствами опыта: соединяет их. И что-то самое существенное говорит нам именно это движение. Сабуров умеет превращать в стихи очень неожиданные вещи: даже досадливое наблюдение, даже экономический или геополитический прогноз. Трудно представить, что не смогло бы попасть в поле зрения его поэзии.
Но все, уже попавшее, меняется и приобретает новые свойства, как под воздействием очень активной среды.
В лирику семидесятых, где реальность присутствовала как фантомная боль, шло Новое время, и самым интригующим в вещах Сабурова становилось для меня стиховое существование совершенно реальных обстоятельств, людей, вещей. Действующие лица с портретным сходством входили в стихи на общих правах, тесня превращенные образы. Реальность оборачивалась лицом. Сначала «командировочный на койке отдыхал», потом вслед за тенями ялтинского детства в стихи «пришли взыскавшие карьеры офицеры». А там уже и «компания соизмеряла силы», открывая дорогу будущим прозаседавшимся «энтузиастам в коридорах власти». Стиховое слово обнаруживало способность захватывать области, прежде не доступные. В свежих, только что прочитанных стихах Сабурова это всегда казалось поразительной и освежающей, как при засухе, новостью – вестью о новой свободе.
Начиная писать о Сабурове, вскоре замечаешь, что слова «свобода» и «свободный» вылезают в каждом втором предложении, и надо прилагать специальные усилия, чтобы драгоценное определение не превратилось в слово-паразит. Но именно это свойство его вещей поражало в первую голову – как сорок лет назад, так и в последние годы. Стихи Сабурова и сегодня у кого-то вызывают внутреннее отторжение: «Так не пишут! В стихах такое (или так) не говорят!» При том, что часть этих вещей была написана тридцать, а то и сорок лет назад (собственно, в другую литературную эпоху), его художественная смелость и для текущей эпохи не стала привычной, нормативной.
Свобода, свободное дыхание. Сабуров только это и ценил в поэзии: открытое дыхание и совсем свежий, еще сырой звук. Новая языковая – и соответственно жизненная – реальность входит в его стихи в прямом, необработанном виде, вызывая не нарочитое, а естественно-необходимое нарушение принятыхлитературных норм.
Сейчас уже многие понимают и признают, что Сабуров крупнейший поэт, мастер. Но все ли чувствуют эту его способность падать коршуном и хватать, выхватывать самое сырое, живое слово?
Михаил Айзенберг[5]
Олег Хмара (1936-2001)
Стихотворения
Олег Илларионович Хмара (1936 – 2001) – старинный мой друг, замечательный поэт. Родился и вырос он на Украине, в Днепропетровской области, в селе Вольном, где жили многие поколения его древнего запорожского казацкого рода. По образованию он был горным инженером. Работал на шахтах Кривого Рога, Донбасса, Кузбасса. Жил в Днепропетровске, в Кривом Роге, в Москве, в Люберцах под Москвой. В СМОГе был со времени основания нашего содружества. При советской власти не публиковался, стихи получили известность в самиздате. Печатать его стихи начали в период перестройки. Автор публикаций в журналах, альманахах, сборниках и одной книги стихов.
Владимир Алейников«По площадям, по улочкам кривым…»
По площадям, по улочкам кривым,по переулкам старым без названий –по прожитым годам, как таковым,везёт меня трамвай воспоминаний.
Везёт меня последний старожил,огнями отражаясь в лужах лунных.А я сижу и думаю, как жил,под перестук его колёс чугунных.
А жил, как все. Старался не отстатьот тех, кому другой удел подарен.Но что имею – всё отец да мать,которым я премного благодарен.
А что умею – то моё, при мне,со мной растёт и набирает силу.Но, видимо, созревшее вполне,со мной, перекрестясь, уйдёт в могилу.
Вот и теперь – держусь, чтоб не упасть.Живу, не зная счастья и покоя.Зато душе приличествует страсть,а плоть зато приемлет дух изгоя.
1972
«Стихает вражда, как круги на воде…»
Стихает вражда, как круги на воде.Добро прорастает, как щавель.Корёжится зло. Но всегда и везденайдётся для Каина Авель.
Топорщатся сёла. Растут города,сверкая огнями окраин.Вельможится жизнь. Но везде и всегданайдётся для Авеля Каин.
Земля этот принцип продлит без конца.И небо его не осудит.По замыслу и по веленью Творцатак было, так есть и так будет.
1973
«Настрой души не подменить набатом…»
Настрой души не подменить набатомфальшивых фраз без дыма, без огня.Моя душа давно больна закатомпоследнего и рокового дня.
Пускай кого-нибудь волнуют фразыи пустозвонство фарисейских слов.Меня ж давно снедают метастазыпечальных бдений и печальных снов.
И ты, вполне заслуженный онколог,больного не пытайся врачевать.Мой дух так слаб, мой подвиг так недолог,чему бывать – того не миновать.
1974
«Похмелья вечеров похожи на игру…»
Похмелья вечеров похожи на игру:за час до темноты они ещё лукавы,но северной звезды почувствовав иглу,они стоят, тихи, они не жаждут славы.
В такие вечера с безоблачных высотна землю грешную слетают херувимыи видят, что дома живут подобьем сот,пока не тронуты, пока богохранимы.
И люди в тех домах живут подобьем пчёл,не ведая стыда, не чувствуя позора,живут под чей-то смех и чей-то произвол,танцуя свой канкан, свой танец медосбора.
В такие вечера на небе виден крест.В такие вечера среди домов острожныхнет-нет да прозвучит печальный благовестнеправедных трудов и истин непреложных.
1974
«О, Коктебель! Когда б твоя лазурь…»