Читать интересную книгу Чужак - Саймон Кларк

— Да.

23

— Зачем ты набросился на ребенка? Что тебе от него надо? — Лысая голова Зака порозовела от злости. В лишенных бровей глазах полыхало возмущение. Безволосый, он чем-то напоминал змею, а когда наши взгляды встретились, мне показалось, что я и впрямь вижу готовую к броску гремучую змею.

— Да ничего я не набрасывался. Просто разговаривал с ним.

— О чем?

— Спросил, знает ли он что-нибудь об ульях.

— Ты устроил ему настоящий допрос. Ради чего? Почему не спросил у меня или у Тони? Почему не поговорил с Микаэлой? Зачем мучить мальчишку?

Разговор проходил в амбаре, Микаэла стояла поодаль, обняв Малыша, спрятавшего лицо у нее на груди. Не знаю, может быть, он плакал.

— Ладно, извини, — бросил я, скорее, с раздражением, чем с раскаянием.

— Да уж, тебе есть, за что извиняться. — Девушка посмотрела на меня откровенно враждебно. — Боже, Валдива, неужели непонятно, через что нам всем пришлось пройти? Мы же висим над пропастью буквально на волоске, едва держимся. И нам не нравится, когда кто-то начинает задавать такие вопросы.

— Но вы же сказали, что если я принесу продукты, то…

— То мы расскажем тебе об ульях? Да, я это сделаю, но только когда буду готова. И спасибо за все, — добавила она, переходя на официальный тон. — Это чтобы ты не подумал, что мы такие уж неблагодарные.

Я покачал головой.

— Откуда мне было знать, что он так расстроится? Я только хотел поговорить.

Взгляд Зака стал вдруг другим, острым и проницательным.

— А почему тебе так интересуют ульи?

— Не знаю. Просто любопытно. Ничего подобного я еще не видел. — Едва сказав это, я почувствовал, как по моей спине будто пробежал паук с ледяными лапками. Не видел ничего подобного. Почему это предложение прозвучало так странно? Словно я произнес лживые слова. И почему меня так тянет к ульям? Да, они необычные. Странные, чужие. Абсолютно враждебные. Но когда я думаю о них, то уже не могу думать ни о чем другом. Так бывает с заживающей раной — ты знаешь, что ее нельзя расчесывать, а пальцы сами тянутся к зудящему месту. Не знаю почему, но мне хотелось выяснить о них больше. Может, еще одна навязчивая идея? Тогда я просто больной. Маньяк. Одержимый.

Вся эта сцена разворачивалась на глазах у Бена, стоявшего в другом конце амбара, у трактора. Руки у него дрожали, а лицо выражало полное отчаяние. Сразу было видно, что ему совсем не улыбалось находиться здесь с какими-то враждебно настроенными чужаками. Ему не нравились их спутанные волосы, их поношенная, грязная одежда, их изнуренные голодом и ежедневной борьбой за выживание лица. Старина Бен, бывший моим другом последние девять месяцев ненавидел все это и боялся всего этого. И отчаянно желал вернуться домой, в Салливан.

Микаэла посмотрела на меня. Похоже, она успокоилась.

— Ладно, потолкуем об ульях, когда обустроишься, ладно? Ребятам надо поесть и отдохнуть. Тебе придется ко многому привыкнуть… Эй, Грег, что ты делаешь? Куда ты?

Я был сыт по горло, но кем или чем? Ими? Или мальчишкой, побежавшим жаловаться «мамочке», что с ним обошлись слишком грубо? Или я был зол на самого себя из-за собственной бесчувственности и бестактности? Может, я думал, что, как только принесу им продукты, они тут же сядут на землю и начнут объяснять мне, что такое ульи? Значит, меня злило то, что я не получил ответов на свои вопросы? Вероятно. В ульях было что-то. Да, они вызывали ужас и отвращение.

Но было и что-то еще. Что-то, не поддающееся объяснению. Иногда замечаешь в толпе лицо, которое не видел прежде. Но потом начинаешь думать, думать и думать о нем. Где-то оно тебе встречалось. Пытаешься напрячь память. Вспомнить имя. Тебя это раздражает, злит, но не отпускает.

О, черт, Валдива, или и сделай что-нибудь полезное.

Я зашагал вверх по склону, прочь от амбара, навстречу слепящему солнцу. Прошел мимо скелета в полосатой пижаме. Выбил из забора с полдюжины штакетин. Запас дровишек не повредит. Я говорил себе это, понимая, что лгу. Мне просто требовалось выплеснуть злость, раздражение, огорчение, тревогу. И они уходили с каждым ударом, разряжаясь через стальной носок ботинка. Бац! Штакетина — в щепки. Хрусть! Столбик — пополам. Трах! Целый пролет — к чертовой матери.

Злость гудела в крови. Почему салливанские ублюдки, милые и вежливые горожане, убили Линн? Откуда у них такая жестокость? Почему в этом пожелал участвовать весь город? Почему они прячут свои тупые головы в песок? Почему так упрямо притворяются, что смогут прожить в этой изоляции бесконечно долго? Неужели не отдают себе отчета в том, что лет через десять иди двадцать бензин кончится? Что кончится или сгниет тушенка? Эти ублюдки напоминали мне Адольфа Гитлера, укрывавшегося в последние дни войны в бункере и рассылавшего приказы несуществующим армиям, когда в Берлин уже входили русские. Салливан не хотел видеть неизбежное. Он закрылся, отвернулся, отгородился от остального мира. Как смертельно больные раком продолжают откладывать на старость, до которой им никогда не дожить, так и салливанцы предпочитали не заглядывать в далекое будущее, теряющееся в сумерках неопределенности.

Я так сильно ударил по забору, что из-под стального носка, угодившего в гвоздь, полетели искры.

И еще я злился на себя за то, что втянул во все это Бена. Сейчас бы он сидел у себя дома. Писал статейку для газеты и слушал Джимми Хендрикса.

— Собираешься сокрушать все заборы или остановишься, когда дойдешь до Вайоминга?

Я повернулся и увидел Зака с засунутым за пояс пистолетом.

— Послушай, Валдива, я бы не советовал уходить из лагеря без оружия.

— А я бы не советовал засовывать пистолет за пояс. Так и отстрелить кое-что можно.

— Пока еще ничего не отстрелил.

— Пока.

Он посмотрел на меня и покачал сияющей как бильярдный шар головой

— Ты злишься на нас сильнее, чем мы думали.

— Я не злюсь. Я собираю дрова.

— Зачем? Собираешься поджарить быка?

— Запас не помешает.

— Запомни правило номер один: всему свое время. Не делай то, без чего можно обойтись.

— Не беспокойся. Я быстро учусь.

Он продолжал смотреть на меня.

— Тебе предстоит ко многому привыкнуть, Валдива. Этот мир совсем не такой, как тот, к которому ты привык. Здесь все по-другому. Здесь нельзя чувствовать себя в безопасности. Здесь всегда не хватает пищи. Здесь ни в чем не нельзя быть уверенным. — Зак пожал плечами. — Не считая голода и смерти. Если увидишь одного шершня, то не сомневайся — рядом есть и другие. Поэтому мы и перебираемся с места на место.

— Здесь, по-моему, довольно тихо.

— Можешь мне поверить — они придут. Иногда мне кажется, что у них на нас нюх.

Я начал складывать дрова в кучку.

— Вам надо найти себе остров. Здесь, в округе много озер.

— Но на островах нет продовольственных складов. Нам ведь приходится переходить на новые места еще и в поисках пищи.

— Вы вроде кочевников, да?

— Знаешь, мы ведь кочуем не ради удовольствия. Мы все чертовски устали, но должны двигаться дальше и дальше. Искать пищу, топливо, свежую воду, спасаться от плохих парней. — Он улыбнулся. — Не удивительно, что мы любим немного побрюзжать. С нами надо быть внимательнее, не задавать лишних вопросов и не обижаться на грубость.

Я не ответил. Собрал штакетник, оторвал от полосатой пижамы рукав, перевязал им дрова. Некоторое время Зак молча наблюдал за мной, потом сказал:

— Может, мы показались тебе разношерстной компанией, но на самом деле мы близки. Такую близость не во всех семьях найдешь. Вот почему, когда больно одному, больно и остальным. Малышу пришлось тяжело, поэтому мы стараемся защищать его от неприятностей. Ты можешь думать, что хочешь, но эти люди очень дороги мне. Дороже, чем члены моей собственной семьи. Хотя мы, Сэмюэлсы, были всегда заодно. Правда, признаюсь, родителям пришлось из-за меня поволноваться. У моего отца был бизнес в Канаде, он занимался медицинским страхованием, поэтому большую часть года мы жили в Торонто. Родители так хотели, чтобы я стал раввином, что послали меня в еврейскую школу в Нью-Йорке. С одиннадцати лет я уже самостоятельно летал из США в Канаду и обратно в США. С учебой все обстояло неплохо. Но у меня была мечта заделаться актером-комиком. Мне нравилось смешить людей. В шестнадцать лет я начал ходить в один комедийный бар, где каждому желающему позволяли выйти на сцену на пять минут. Тех, кто это делал, называли камикадзе — попробуй предстать перед несколькими десятками ньюйоркцев и рассмешить их. Это сродни самоубийству. И. можешь поверить, они могли задать жару, если у тебя ничего не получалось. Вот что я делал. — Зак сжал пальцы в кулак и сунул руку в карман. — Я говорил: «Леди и джентльмены, у меня припасено для вас несколько шуток. Вам нужно смеяться, потому что в кармане у меня малюсенький очаровательный щеночек. Если вы не станете смеяться, я просто сожму ему горло. Точно, это моя первая шутка. У меня есть бабушка, такая старая, что даже электричество кажется ей колдовством…» — Я делал паузу, окидывая взглядом зал, и делал недовольное лицо. — «Не слышу смеха. Эй, я же предупреждал вас, верно?» — Я сжимал воображаемого щенка и издавал щенячий писк, как это делает чревовещатель. То есть без движения губ. Ну, так вот, эта хитрость сработала. Угроза действовала безотказно. Я получал заказы на выступления, на меня приходили, людям мои шутки нравились. Но потом все полетело к чертям. В заведение, где я выступал, заглянули несколько парней со стройки. Ничего особенного. Ребятам просто захотелось пивка. Жаль только, что чувство юмора они оставили дома. В общем, их проняло. Они стали шуметь, требовали, чтобы я прекратил мучить бедного щенка. Чтобы их унять, я пригрозил придушить кроху, если они не заткнутся.